до глубины души.
Как вообще язык повернулся у сынка князя Чернышова, который когда–то ноги моему отцу целовал за спасение, такое излагать⁈
Когда мой дворецкий на порог к нему пошёл милостыню просить, тот ни рубля не дал. Я потом только узнал! Деду кормить меня было нечем.
А теперь так совпало, что его папаша засунул отпрыска в училище, чтобы тот стал достойным офицером меха–гвардии. Вдохновился моим отцом?
— А тебе не кажется, что ты поспешил с таким предложением, товарищ Чернышов, — ответил ему вполне сдержанно.
— Я всё устрою, — воодушевился Максим, видимо, посчитав, что диалог завязался. — В санчасти договорено уже, тебе припишут температуру и положат в палату с лихорадкой на эту неделю. Будет пайка дополнительная. Масло, яйца варёные и сыр.
— Нет, ты не понял, — обрубил я. — Своим предложением ты оскорбляешь моё достоинство.
Трёхсекундная пауза. Думал, уйдёт. А нет.
— Двести рублей, и это моё последнее предложение.
Как меня раздражают богатенькие сынки.
— Разговор окончен, Андрей, — ответил я со сталью в голосе.
Новая пауза. Тяжёлый вздох.
— Ты пожалеешь, Сабуров, — пригрозил Максим и поковылял прочь. — Очень пожалеешь…
* * *
30 мая 1905 года по старому календарю. Вторник.
Юнкерское училище имени адмирала Ушакова.
Ещё до подъёма проснулся от кошмара в холодном поту. Пробудившись с бешеным сердцем и отзвуками ливня из бьющихся ледяных осколков, ищу монстра в темноте первые несколько секунд, а затем выдыхаю. Такое бывает у меня всё реже, но не уходит насовсем.
После завтрака выяснилось, что к нам прибыла целая делегация из столицы, вероятно, чтобы проконтролировать подготовку к приёму дочери императора. Но комиссию не интересовало, как мы подметаем плац, чистим сортиры в учебных корпусах или подкрашиваем подъезды казарм.
Холёный председатель средних лет в серебристом пальто с воротом из норки прямо на утреннем построении спросил начальника училища:
— Иван Степанович, как выполняется распорядок дня? Мы бы хотели побывать на занятиях ваших юнкеров. Образование, знаете ли, главный элемент воспитания будущих офицеров.
И вот за два часа до полудня мы повзводно отправляемся по учебным корпусам, отложив весь уборочный инвентарь. Но никто этому не порадовался, понимая, что ничего не отменяется, а лишь откладывается до вечера и ночи, когда господа с комиссии изволят уйти в гостиницу отдыхать или париться в баню.
А юнкеров будет ждать обширная территория, имеющая большое историческое значение и кровью героев пропитанная.
Ведь ещё до училища здесь на пригорке была крупная усадьба, а в русско–японскую войну целая дивизия базировалась с полевым госпиталем. Двухэтажных удлиненных казарм из красного кирпича тьма, часть под учебные корпуса переделана. У нас только штабной корпус новый выстроили в три этажа. Остальные здания низенькие, ничем не выдающиеся, видимо, чтобы враг не углядел с моря. Зато территория, что за день не обойти, плац огромный, складов — на полгорода запасов, спортивных городков целых три и даже ипподром с конюшнями имеется.
И все эти угодья на несчастных три роты юнкеров, одна из которых всегда в наряде по училищу стоит.
Обходя по периметру плац, мы всегда минуем главный училищный шпиль с трепетом и гордостью.
Ибо прямо под ним стоит памятником могучий мехар, отвоевавший когда–то своё.
— Внимание, взвод! Смиррравнение на! Лево!! — Командует, как положено наш штабс–капитан, и взвод с поворотом серьёзных лиц переходит на строевой шаг, чеканя твёрдо.
И так, будь то отдельный юнкер или офицер, взвод или рота, все отдают воинское приветствие памятнику, как самому знамени училища в штабе.
Человекоподобная машина пяти метров в высоту сложила пару надломанных крыльев лопастями, а другую пару расправила над величавой головой и плечами. Пусть и старый мехар, но металл щитов его блестит на солнце. А веет от исполина морозной свежестью, будто он только с небес спустился после боя.
После боя… исчерчена броня бороздами, окроплена вмятинами, лопасти зазубрены и посечены, а лезвия рук поломаны до оснований. Одна турбина вышиблена полностью, а вторая покорёжена. Его пилотом двадцать лет назад был один из именитых офицеров, пожертвовавших жизнью ради победы. Шесть пробоин в кабине всё ещё зияет, как знак стойкости пилота, идущего до конца.
В том бою у Находки корнет Суслов поверг двенадцать оргалидов, в том числе трёх Голубых, прикрывая отход товарищей и тянув время до прибытия ударной эскадрильи.
Для каждого юнкера честь, когда назначают чистить этот памятник. Я знаю каждую трещинку на броне, каждый след от ледяных шипов. Давно мечтаю забраться в кабину, но, к сожалению, она под увесистым амбарным замком.
— Смотрите, — заметили ребята, когда мы отдали воинское приветствие и расслабились, проходя мимо столовой.
— Разлетались ещё со вчерашнего дня, — комментируют правофланговые, глядя в светлое безоблачное небо.
Где как раз с их стороны и показались продолговатые тела огромных белых дирижаблей, перетянутые канатами, а оттого похожие на говяжью колбасу. Один вообще в трёх–четырёх сотнях метров от нас завис на небольшой высоте. Ууу, гигантище.
— Все столичные, — утверждает Пётр. — Не гражданские уж точно.
Оно и понятно. Если присмотреться к ближайшему, помимо герба столичного с флагом можно разглядеть под кабиной торчащие стволы орудий.
Взвод всполошился ещё больше, когда в небе показались три точки, которые стали стремительно приближаться, превращаясь в тёмные фигуры мехов, смахивающих чем–то на саранчу в полёте или стрекоз.
Похоже, это звено сопровождения дирижаблей из Иркутска.
— Отставить разговоры! — Возмутился наш штабс–капитан, вероятно, не сообразивший из — за чего такие волнения в нашем строю.
Поблёскивая синевой металла, мехары пронеслись едва ли не над головами, как ястребы, оглушая гулом и чуть не срывая фуражки, а затем скрылись так же внезапно за крышами казарм. Будто специально решили взбудоражить юнкеров училища, из которого выпускались когда — то сами.
Взвод встал, как вкопанный. Судя по восторгу, половина юнкеров вообще мехаров в полёте не видела. Это меня отец в детстве разбаловал, приземляясь на своей стальной птице прямо на поле в поместье
