куски, забывавшие друг о друге и о своих прошлых связях. Руку Генри он так и не отпустил.
– Нет, – сказал он. – Он тебя любит. Но хочет, чтобы ты был рядом с ним.
Глаза Генри наполнились слезами – Красный Хью увидел это очень ясно.
– У меня два отца, – прошептал юноша. – Граф и Господь. В сердце своем я слышу веления Господни и не могу ослушаться.
Красный Хью отпустил его руку. Его сейчас не волновало, вернется Генри домой или нет. Он напряг все силы, пытаясь подняться: надо ехать в Вальядолид, изложить им ситуацию, позвать их на помощь Ирландии. Тут он вспомнил, что не одет, и потребовал одежду. Добрый Мэтью О’Мальтул позвал монахинь и на ломаном испанском велел им вернуть господину его плащ, рубаху и штаны. Меч и ножны он принес Красному Хью собственноручно.
– Я поеду с тобой, – сказал Генри кузену. – По крайней мере, до Симанкаса, там есть францисканская обитель.
Красный Хью только рукой на него махнул. Почему-то он сейчас не видел, что находится прямо перед ним – и что его ждет впереди.
Симанкас был уже в провинции Вальядолид. Соборные колокола гремели так, что голова разрывалась от шума. Слуги короля встретили Красного Хью и на носилках доставили в городской дворец, где его тотчас же обступили рьяные и встревоженные испанцы – священники, рыцари, доктора. Ему пожимали руку; слуга в черном принес ему вина. Трясущейся рукой он принял кубок, жадно припал к нему и вдруг с каким-то смутным отвращением осознал, что когда-то он уже был в этом самом месте, среди этих людей. Он больше не слышал, что ему говорят, – а может, просто все вокруг умолкли. Он согнулся пополам, извергая выпитое, а кубок выпал из его рук, пятная мраморный пол кровавым вином. «Это червь, – сказал подоспевший доктор, ощупывая Хью живот и приподнимая пальцем веки. – Свирепствует по всей провинции, многих уже свел в могилу».
«In nomine Patris, et Filii, et Spiritus Sancti», – пробормотал священник, коснувшийся его последним.
Долг написать отцу – сообщить, что лорд Тирконнел умер и будет с почестями похоронен в Вальядолиде, – лег на плечи Генри. Письмо сочинялось долго; каждое слово, казалось, преследовало двойную цель: объяснить, почему он, Генри, поступил так, а не иначе, и утешить отца. Он рассказал, как сам король испанский со всем своим двором приехал в Симанкас в чернейшем трауре, чтобы сопроводить тело Красного Хью в Вальядолид и похоронить там на Пласа-Майор. Как сам Генри шел за гробом и пел реквием вместе с братьями-францисканцами. Генри плакал, пока писал, – не по Красному Хью, а по самому себе, хотя и знал, что жалость к себе – это грех. Пока погребальная процессия ехала в Вальядолид, архиепископ призвал его и сказал, что для Генри настала пора подчиниться его земному владыке и покинуть орден.
В завершение письма он поведал отцу, что его отсылают во Фландрию служить в войсках католического эрцгерцога Альбрехта, соправительницей которого была дочь короля испанского – та самая, когда-то обещанная Ирландии [114]. Он надеялся, что уж этому-то отец порадуется: его сын в конце концов станет солдатом. Под конец он попросил передать своему старшему брату Хью, что он, Генри, ежедневно молится за его благополучие – и конечно же, за отца.
Письмо проделало долгий путь, прежде чем добралось до Хью О’Нила, все еще скрывавшегося в лесах Гланканкина. Старший сын О’Нила, Хью, барон Данганнон, стоял весь красный от смущения, пока послание его брата читали вслух. Он смотрел, как отец плачет, не таясь, и думал о том, как это странно: его брат чуть было не стал священником и, верно, очень этого хотел. Наконец граф вытер слезы, которых в тот день пролил немало – и по Лису, и по себе, и по своему острову, – и отложил письмо.
– Не покидай меня, – сказал он сыну. – Будь со мной. Куда бы я ни пошел.
Но идти ему было некуда. Ольстер лежал в руинах. То, что случилось в Мунстере, когда О’Нил был еще молод, теперь повторялось на Севере, и кое-кто утверждал, что в Ольстере все еще хуже, чем было в Мунстере во времена десмондовских войн. На остров пришла чума; пришел неурожай, а с ним – все те же слухи о детях, умиравших с голоду, об отцах и матерях, что, обезумев, убивали и пожирали собственных детей. Даже выдумки становились правдой, если их повторяли слишком часто. Находили мертвецов с позеленевшими ртами: перед смертью они пытались прокормиться травой, крапивой и лопухами. На дорогах валялись непогребенные тела, раздетые донага, хотя грабителям наверняка доставались лишь жалкие лохмотья. Мятежные лорды винили во всех этих бедах англичан; англичане винили ирландских бунтарей – дескать, те ни в грош не ставят свой народ, о котором должны заботиться. Пришла весна, и люди графа Тирона встали перед выбором: если они не вернутся на свои поля, их тоже настигнет голод. Припасы, которые они привезли с собой в Гланканкин, подошли к концу. О’Нил видел это по исхудавшим лицам и запавшим глазам, обращенным на него с безмолвным вопросом. Когда стало ясно, что время пахоты и сева вот-вот пройдет, Хью О’Нил написал Маунтджою, что готов сдаться на милость Дублина безо всяких оговорок и не требуя никаких исключений. Маунтджой ответил отказом.
Лорду Маунтджою доставило огромное удовольствие отказать Лорду Севера в капитуляции. Но прошло несколько дней, и он одумался: все-таки лучше позволить графу Тирону сдаться, чем оставить его бельмом на глазу. Он послал сэра Гаррета Мура, которого Хью О’Нил любил и уважал больше всех других англичан, разыскать О’Нила, и вести об этом дошли до графа довольно скоро. Они с сэром Гарретом встретились и обнялись у разбитого Камня Королей в Туллахоге. Сэр Гаррет протянул руку молодому Хью, сжал его плечо, ободряя и утешая.
– Не бойся, – сказал он. – С твоим отцом все будет хорошо. Я тебе обещаю. Никто не причинит ему вреда, пока я рядом.
Они сели на коней и поехали к древнему аббатству Меллифонт, крепости Мура у входа в ущелье Гленмалюр, куда привезли когда-то давным-давно спасенных из плена мальчиков О’Доннелов. Сэр Гаррет припомнил, как Красный Хью потерял тогда большие пальцы ног, а Хью О’Нил сказал ему, что Красный Хью умер.
– От болезни? – спросил сэр Гаррет.
– Или от яда, – ответил Хью. – Этого мы не узнаем, пока не встретимся с ним вновь.
Они продолжали ехать, раздвигая занавеси липкого мартовского тумана.
