стояла жаровня с тлеющими угольями. Кроме того, там было блюдо с обглоданными костями и фолиант из листов пергамента, переплетенных в медные пластины, на раскрытые страницы которого был положен кинжал.
Фафхрд лежал ничком на постели, сделанной из шкур, пришнурованных к низкой деревянной раме. Он был бледен и тяжело дышал, словно его чем-то опоили. Он не откликнулся ни когда Мышелов легонько потормошил его и шепотом позвал по имени, ни когда стал трясти изо всех сил и орать его имя во все горло. Но более всего озадачило Мышелова то обстоятельство, что конечности, грудь и горло северянина были обмотаны полотняными лентами, хотя пятна крови на них отсутствовали, а под ними – Мышелов немного раздвинул ленты, чтобы понять, в чем дело, – не было и признака каких-либо ран. Движений Фафхрда ленты тоже никак не ограничивали.
Рядом с Фафхрдом лежал его обнаженный меч, на рукоятке которого покоилась ладонь гиганта.
И тут Мышелов заметил проводника, скрючившегося в темном углу за постелью. Он тоже был весь обмотан лентами, но они уже стали заскорузлыми от ржавых пятен. Проводник был мертв.
Мышелов еще раз попытался привести Фафхрда в чувство, но лицо гиганта оставалось похожим на мраморную маску. Мышелов чувствовал, что рассудок Фафхрда витает где-то очень далеко, и это испугало и разозлило его.
Мышелову стало не по себе, он ломал голову над всем увиденным и тут услышал, что сверху кто-то спускается. Шаги медленно приближались. Послышалось размеренное, но тяжелое дыхание. Мышелов присел позади стола и вперился в черное отверстие в потолке, куда уходила лестница.
Появившийся оттуда невысокий скрюченный старик был одет в платье, такое же потрепанное и заплесневелое, как и вся комната. Он был почти лыс, и только над большими ушами торчали клочья спутанных седых волос. Когда Мышелов вскочил и замахнулся на него кинжалом, старик даже не сделал попытки убежать, а мгновенно пришел в какой-то экстатический ужас – тело его затряслось, из горла послышались булькающие звуки, руки бесцельно замолотили по воздуху.
Мышелов зажег от жаровни толстую свечу и поднес ее к лицу старика. Он никогда не видел ни таких выпученных от ужаса глаз, ни такого тонкогубого и жестокого рта.
Первые членораздельные звуки, произнесенные стариком, казались хриплыми и сдавленными – это был голос человека, который очень долго молчал.
– Ты мертв! Мертв! – закудахтал он, трясущимся пальцем указывая на Мышелова. – Ты не можешь быть здесь. Я убил тебя. Для чего ж я так хитроумно уравновесил большой камень, что он сорвался от малейшего прикосновения? Я знал, что тебя заманил сюда не вой. Ты пришел, чтобы причинить мне вред и спасти своего друга. Поэтому я и убил тебя. Я видел, как упал камень. Видел тебя под камнем. Ускользнуть от него ты не мог. Значит, ты мертв.
Он засеменил к Мышелову, размахивая руками, словно хотел рассеять своего гостя, как дым. Но когда пальцы его дотронулись до вполне осязаемого тела, он взвизгнул и попятился.
Делая недвусмысленные движения кинжалом, Мышелов стал наступать на него со словами:
– Ты правильно догадался, почему я здесь. Отдай мне моего друга. Разбуди его.
К его изумлению, старик не съежился от страха, а внезапно решил проявить твердость. Выражение ужаса в его немигающих глазах стало чуть иным. Ужас остался, но к нему добавилось и что-то еще. Замешательство уступало место какому-то другому, еще неясному чувству. Пройдя мимо Мышелова, он уселся на табурет у стола.
– Тебя я не слишком-то боюсь, – искоса глядя на собеседника, заявил он. – Но есть и другие, кого я боюсь в самом деле. А тебя я опасаюсь только потому, что ты захочешь помешать мне защититься от них или принять необходимые меры предосторожности. – Голос его стал жалобным. – Ты не должен мне мешать, не должен!
Мышелов нахмурился. Смешанный еще с чем-то невероятный ужас, исказивший черты старика, казался привычным, а его странные слова не были похожи на ложь.
– И тем не менее ты должен разбудить моего друга.
Вместо ответа старик бросил на Мышелова быстрый взгляд, после чего уставился пустыми глазами на стену и, покачав головой, заговорил:
– Тебя я не боюсь. А между тем мне ведомы глубочайшие пучины страха. Тебе этого не понять. Разве ты жил один на один с этим звуком в течение многих лет и при этом знал, что он означает? Я жил. Страх у меня врожденный. Он был плотью и кровью моей матери. И моего отца, и моих братьев тоже. Слишком уж были сильны чародейство и одиночество в этом нашем доме и его обитателях. Когда я был маленьким, все они боялись и ненавидели меня, даже рабы и громадные гончие, которые пресмыкались передо мной, ворча и огрызаясь.
Но мой ужас был сильнее их ужаса – разве не поумирали они друг за другом, да так, что на меня не упала даже тень подозрения? Мне было понятно, что я один, а их много, поэтому я действовал наверняка. Когда все началось, они всякий раз думали, что следующим буду я! – Старик рассмеялся кудахчущим смехом. – Они думали, что я мал, слаб и глуп. Но разве смерть моих братьев не выглядела так, словно они собственноручно задушили себя? Разве моя мать не зачахла от болезни? Разве отец не бросился с криком с верхушки башни?
Напоследок остались собаки. Они ненавидели меня сильнее всех, даже сильнее отца, а самая маленькая из них легко могла бы перегрызть мне глотку. Они были голодные, потому что не оставалось никого, кто мог бы их покормить. Но я, сделав вид, что убегаю, заманил их в глубокий подвал, а сам выскочил и запер дверь. Много ночей они лаяли и выли, но я знал, что мне ничего не угрожает. По мере того как от голода они перегрызали глотки друг дружке, лай становился все тише, однако оставшиеся в живых обретали новые силы, кормясь своими растерзанными собратьями. Это продолжалось долго. В конце концов до меня стал доноситься злобный вой лишь одной собаки. Каждую ночь я ложился спать, твердя себе: «Завтра наступит тишина», но каждое утро просыпался от воя. Тогда я заставил себя спуститься с факелом вниз и через дверное окошко заглянул в подвал. Смотрел я долго, но не заметил никакого движения – лишь колеблющиеся тени – и разглядел лишь белые кости да обрывки собачьих шкур. И я сказал себе, что вой скоро прекратится.
Губы старика искривились в жалкую гримасу, от которой Мышелова пробрала дрожь.
– Но вой не смолкал, а через какое-то время стал даже громче. Тогда я
