Всё-таки немного ему на жизненном пути повстречалось собратьев, которые после тяжёлого рабочего дня отказались бы похрустеть мандариновым обилием косточек. Да и сам Астра был не прочь.
– Дай угадаю, ты хочешь, чтобы я взял тебе апельсин, потому что у тебя с собой нет сильфий? – вздохнул Астра.
– Какой ты догадливый! – хитро подмигнул Репрев. – Только не апельсин, а пять… то есть четыре апельсина! Не вернусь же я домой с пустыми лапами.
– Почему именно четыре? – поднял бровь Астра, поразившись его расчётливой арифметике.
– Как почему? – изумился в ответ непонятливости Астры Репрев. – Один тебе и три – мне!
– Кто бы сомневался! А ты от трёх апельсинов сам коркой не покроешься? – покачал головой Астра, улыбаясь во весь рот.
– Не, мешок проглочу – и ничегошеньки мне не будет! – махнул лапой Репрев. – Два апельсина – они не для меня, они для… для моих крошек, да, для деток моих!
– Врёшь же! – недоверчиво улыбнулся Астра. – Какие у тебя дети.
– Как можно! – возмущённо прохрипел Репрев и напыжился.
– Вернёшь хоть? – безнадёжно спросил Астра.
– Обижаешь! Как прибудем, верну всё до последней сильфии.
Астра вытащил из брюк кошелёк, из кошелька вынул восемь сильфий – восемь заламинированных, светящихся на солнце листков растения в прозрачном прямоугольнике. А листки эти – перистые, резные. Как здорово Кабинет придумал с этими сильфиями! До недавнего времени сильфия считалась вымершей. Но однажды один художник, имя которого и поныне держится в строжайшем секрете, изобразил сильфию малахитовыми красками, и теперь её разводят, делают из неё деньги. Но без тех глубочайших знаний о растениях, о сильфии её вам, обывателям, ни в жизнь не изобразить – получится что угодно, но только не сильфия! Без любви к вещи, без обожания – живая она или неживая, – без понимания самой её сути, как бы саму по себе, даже с малахитовыми красками творить – пустой номер.
Астра сунул по одной сильфии в приёмник, над которым красными буквами было выведено: «Автомат сдачи не даёт! Один апельсин – две сильфии, один мандарин – одна сильфия». Автомат зашатался, зажужжал, как рой насекомых, запищал, труба заходила ходуном, и по ней скатились четыре апельсина – только успевай ловить! В шёлковых одёжках-обёртках: один в коричневой, два – в зелёных, последний – в красной и каждый с золотой наклейкой. Астра распихал апельсины по отвисшим карманам кофты и по карманам брюк так, что те округло выпирали, треща по швам. Репрев вожделенно облизнулся.
– Мне тебя и дальше тащить? – с неохотой задал вопрос Астра.
– Да, пожалуй, – подумав, ответил Репрев и почесал лапой за ухом. – Чего-то мне ещё нехорошо.
– А выглядишь лучше моего.
Передохнув и мысленно поблагодарив повстречавшийся у них на пути автомат, Астра наскоро замотал Репрева в потяжелевшую кофту, и пёс сам запрыгнул ему на руки. Юный кинокефал ускорил шаг: до улицы Дынной идти оставалось совсем недолго.
Глава 2. Пентагонирисовый нектар
– Ха-ха, и даже на отряд не напоролись! – никак не мог нарадоваться Репрев, наконец высвободившись из душной кофты и всласть отряхнувшись.
– Это меня и беспокоит, – сказал Астра, закусив губу.
Дынная улица была похожа на прочие улицы, и дом – такой же панцирь, как и многие другие, с антеннами вкривь и вкось и проводами-нервами, только пузатый и жёлтый, как дыня. Открытые балконы с узорчатыми чугунными балюстрадами (не иначе в узорах листьев и цветков дыни, а может, и вовсе никакие это не были листья и цветки). Дуб-великан с вековыми морщинами и толстой грубой корой, древний, как этот мир, лез, старый проказник, ветвями в окна.
Подъездная дверь, конечно, неподъёмная, стенающая, словно в муках, а на ней – как годичные кольца, как слоёное тесто – объявления, одно на другом, одно на другом! Целый исторический пласт во всей его красе. Дворник-кинокефал, как проклятый, каждое утро ненавистно срывал их, но объявления чудесным образом материализовались снова. Одно только объявление дворник никогда не трогал, заботливо приглаживал его отступающие края и улыбался в усы о чём-то своём: «Отряд ищет нового полуартифекса! Полуартифексом может стать каждый, так почему не вы?» И к призыву – абстрактная иллюстрация, на которой из треугольников составлены образы синего кинокефала и жёлтого феликефала, скрещивающих копья, а за спинами у них развевались плащи.
– Ну всё, настал час расставания, – сказал со всепрощающей улыбкой Репрев.
Астра замялся, закинув руку за плечо и почесав спину, посмотрел в сторону и вверх, щурясь на солнце; он всё никак не мог решиться, но в конце концов попросил:
– Да вот, в горле что-то пересохло, – подняв подбородок, он помял пальцами горло и туго сглотнул, хотя глотать было нечего. – Не нальёшь мне стаканчик воды?
– Как чувствовал, что от тебя так просто не отделаешься… – сквозь зубы выдавил Репрев.
– Я, вообще-то, тебе жизнь спас, не забыл? – надуто произнёс Астра.
– И что, я теперь тебе по гроб жизни обязан? – Репрев сморщился.
– Верни хотя бы сильфии за апельсины.
Услышав заветное слово (апельсины – не сильфии), Репрев подобрел, сгладил все острые углы и заговорил так угодливо, как только был способен:
– А ты отнеси их ко мне, и тогда будут тебе и сильфии, и вода тебе будет – столько, сколько душа пожелает, хоть обпейся! Я тебя, пожалуй, даже чем-нибудь поинтереснее простой водицы угощу.
Астра по-доброму рассмеялся и спросил:
– Чем же это ты меня угощать собрался?
– А вот увидишь.
Наступила непонятная заминка. Репрев, пригнувшись, смотрел на Астру с застывшей, притворной и оттого немного глуповатой, растянутой до ушей улыбкой. Астра, в свой черёд, смотрел на Репрева, не понимая, чего тот ждёт.
– Ты в этом подъезде живёшь? – неловко спросил Астра, показывая пальцем на номер подъезда – «первый».
– Да, в этом, – не стирая улыбки, прощебетал Репрев.
– Так мы пойдём или?..
– Пошли-пошли. Вот только… – Репрев кивнул мордой на дверь.
– Ах, ну да, прости… – наконец дошло до Астры, он открыл перед недееспособным дверь, и та, конечно, издала мучительный стон. Репрев прошёл вперёд, как король.
– Фамильяр из тебя получился бы никудышный, – сказал он, остановившись на миг в проходе и обернувшись на Астру.
– Это уж точно! – громче обычного воскликнул Астра и некстати засмеялся.
Войдя в подъезд, они попали в жёсткую, как водопроводная вода – нежной её назвать язык не поворачивался, – отсыревшую прохладу и сакраментальную тишину. Как в склепе, только в склепе вы не наткнётесь на смоляные многоточия и тире, проставленные пеплом потушенных сигарет, на пожелтевшие, как старая бумага, окна и объявившую смертельную голодовку герань на давшем трещину побелённом подоконнике.
Пока поднимались
