«Неужели? — обрадованно подумала Анна-Мария. — Как чудесно это слышать!».
Но Коль сказал, горько улыбаясь:
— Нильссон так злится, что даже решил не приходить завтра вечером на праздник. Поедет утром в город. «И пусть эта дерьмовая выскочка-мамзель останется с носом!»
Все рассмеялись. И Анна-Мария тоже. Потому что на самом деле никого не волновало, будет Нильссон на празднике, или нет.
— И даже лучше — не услышим его кислого брюзжания, — сказал один из мужчин.
Они медленно шли по направлению к дороге, освещаемой дрожащим светом фонаря. Анна-Мария сосредоточилась только на том, чтобы дойти. Голова кружилась ужасно.
Коль заметил, как ей трудно.
— Постой, Пер! Будет лучше, если я понесу девушку, не стоит ей идти самой.
Пер пробурчал что-то насчет сотрясения мозга. Анна Мария не думала, что оно у нее действительно есть, но не протестовала, когда Коль легко подхватил ее на руки. Осторожно держа ее в руках, он бережно нес ее всю оставшуюся дорогу.
Анна-Мария сделала вид, что не может не опустить щеку ему на плечо и не прислониться лбом к его щеке. И он не противился этому, а лишь немного подвинул голову так, чтобы его щека как бы ласково коснулась ее лба. Анна-Мария закрыла глаза и лишь вполуха слушала, что мужчины говорили о северной выработке в шахте, которая была ненадежна, и куда не удавалось поставить хорошие подпорки.
Наконец они дошли, башмаки их застучали по Клариному коридору. Хозяйка тотчас же вышла из кухни с только что зажженной свечкой.
— О господи, барышня, что с вами случилось? Коль быстро объяснил, и Клара принялась охать.
— Я сейчас же разогрею ей что-нибудь поесть.
— Давай.
Пер прошел на кухню вместе с Кларой, а Коль понес Анну-Марию в ее комнату. Там горела свеча.
— Как у вас здесь хорошо, — коротко заметил он, явно взволнованный тем, что оказался в этой светелке.
— Да, Клара содержит свой дом в такой чистоте. Мне абсолютно не на что пожаловаться.
— Нет, я имею в виду, что в вашей комнате так уютно, и это благодаря вам самой. Это не похоже ни на какую другую комнату, в которой мне доводилось бывать. Я хотел сказать…
Он явно зашел в тупик и быстро проговорил:
— Погодите, я сниму с вас ботинки. Вам не стоит двигаться.
Анна-Мария сидела на краю кровати и смотрела на его склоненную голову, и вдруг ей жутко захотелось погладить темные волосы. И пришлось просто-таки силой заставить свою руку не делать этого.
— Ну вот, — сказал он и поднялся. — А сейчас ложитесь в постель, а потом придет Клара, принесет вам поесть и попить. Как ваша голова?
— Теперь лучше. Но я все еще не могу прийти в себя из-за того, что произошло. Я просто не могу понять.
Он осторожно уложил ее ноги на кровать, поправил подушку под головой и натянул на нее одеяло.
— Вы выглядите ужасно усталой, — озабоченным голосом сказал он. — Скажу Кларе, чтобы она завтра утром дала вам поспать как можно дольше.
— Но у меня нет времени…
Он предостерегающе поднял руку.
— Ведь вы же должны завтра утром выглядеть здоровой и отдохнувшей? Правда? Мы сами позаботимся о том, что еще нужно сделать!
Она могла лишь благодарно кивнуть. Она так устала, так устала, и ей по-прежнему хотелось плакать.
Коль на секунду присел на край кровати и с беспокойством посмотрел на нее.
— Все, что здесь происходит, — это для вас слишком, — он пытался говорить строго, но это ему не удавалось. — Вы приехали сюда, в Иттерхеден, с чувством вины после смерти вашей матери, а сейчас к тому же взвалили на плечи еще и все наши проблемы…
— Ой, — сказала Анна-Мария и попыталась подняться, но он удержал ее. — Я же совсем забыла, я обещала брату Клары, Клампену, что поеду с ним в город искать его маленькую дочку — ее отчим наверняка бьет. Вы знаете, я имею в виду мужа Клары.
— И когда вы собрались туда?
— Послезавтра. Мне все равно надо в банк, и я обещала…
Коль со вздохом прервал ее.
— Но когда же вы начнете думать о себе самой, Анна-Мария?
И было так прекрасно, когда он так назвал ее. Она едва удержалась от слез.
— Вы знаете, мне многое надо искупить, — сказала она сдавленным голосом.
— Разве вы еще не отказались от этих мыслей? Анна-Мария Ульсдаттер, послушайте, что я вам сейчас скажу! Вы все сделали для своей матери, когда у нее была душевная болезнь, мы же уже решили это.
Она почти плакала, ей не хотелось, чтобы он снова бередил старые раны.
— Да, но этого недостаточно! Она лишила себя жизни! И я предала ее!
Коль строго смотрел на нее, сидя на краешке ее кровати. Его голова заслонила свет, так что лицо было в тени. И оно было невероятно привлекательно в этой своей сумрачной строгости.
— Вы не должны так думать, это просто самоистязание какое-то, — сказал он. — А кроме того, я думаю, вы лжете сама себе.
— И почему, по-вашему?
— Подумайте сами! Вы действительно сделали все, что только возможно, я уверен в этом, насколько уже смог узнать ваш характер. И ваше чувство вины не от этого, но вы пытаетесь внушить это себе, чтобы успокоить свою совесть в чем-то другом. Нет, когда вы заботились о больной, вы пытались искупить что-то другое. Потому что вы предали свою мать не тогда. Видимо, это случилось раньше.
Анна-Мария смотрела на него широко раскрытыми глазами, ей было интересно, что он скажет дальше.
— Всегда ли вы были такой доброй и послушной, какой должны были быть? — спросил он. — Нет, я спрашиваю не как какой-нибудь священник, нет, я спрашиваю об этом, потому что, как мне кажется, вы и я пережили что-то похожее. Не так ли?
— Я… — заикаясь, начала она, пытаясь собраться с мыслями.
— Я была исключительно послушным ребенком, это говорили все. Но был один период, мне было тогда 14—16… И тогда мне казалось, что мама и папа — особенно мама — ужасно глупые. Все, что они говорили, было глупо. И я втайне перечила им. Все во мне восставало против них, я вспоминаю это сейчас. И не то, чтобы я делала что-то особенное, мне… было стыдно за них, я хотела освободиться от них. И особенно от мамы, которая из них двоих была наименее талантливая.
— Это совершенно естественно. Все в юности проходят через это.
— Но я этого не понимала, у меня не было никого, с кем бы я могла это обсудить, я всегда была так одинока. Позже, когда я поумнела, я ужасно сожалела об этом и думала, что я худшая в мире дочь.
Коль кивнул, его подозрения подтвердились.
— Когда вы стали немного старше, вы вновь полюбили их. Неужели вам не ясно, что вы по-прежнему испытываете то застарелое чувство вины? Все еще?
Анна-Мария надолго задумалась.
— Да, я думаю, что раньше могла бы больше сделать для нее. Еще до того, как она овдовела и заболела от горя. Я знаю, что часто предоставляла ее самой себе, пока отец был на войне, я долго, без устали бродила, чтобы избавиться от снедавшей меня непонятной тоски. Она все время упрекала меня за это. Вы совершенно правы, Коль. Но это не уменьшает ни мое предательство, ни мою вину.
В его темных глазах что-то сверкнуло, и он немного сжал ее плечо.
— Послушайте, милая моя девочка, вам надо отказаться от этих губительных идей! Неужели вы не понимаете, кто кого предал в данном случае?
— Нет!
— Ваша мать! Да, именно ваша мать. Вы, ее единственный ребенок, изо всех сил — и физических, и душевных — стремились помочь ей, а она и пальцем не пошевелила, чтобы утешить вас, а ведь вы тоже горевали. Ни слова благодарности или утешения, она только брала…
— Но ведь она была больна!
— Нельзя быть настолько больной, чтобы забыть свою маленькую одинокую дочь. Неужели можно быть настолько эгоистичной, чтобы утопить себя в своей собственной печали и не заметить горя других? И вместо того, чтобы поблагодарить вас за два года самопожертвования, она предпочла бежать от своих собственных проблем и оставить беззащитное дитя с удвоенным чувством вины?
— Я была уже не ребенок, мне было почти девятнадцать лет.
