Тяжелое от сырости одеяло, свесившееся с кровати, поползло вниз. Виола попыталась его поймать и вернуть обратно, но не успела, и оно плюхнулось на пол, точно куча липкого снега, слетевшего с крыши во время оттепели. Жаль, что до весны еще далеко: впереди слякотная осень и холодная зима. В зеркальной глади Пальеозера за окном отражалось серое небо, по стеклу ползли редкие извилистые ручейки. «Вроде не дождь. Так – морось. Не помеха для прогулки», – подумала Виола, решительно вставая на скрипучие доски, прикрытые вязаным ковриком. Подошла к двери, прислушалась.
Голоса родителей смолкли, в глубине дома раздавались лишь знакомые будничные звуки: гремела посуда, шумела вода в раковине, хлопали дверцы шкафов. Виола выглянула в коридор и, убедившись, что ее никто не видит, прошмыгнула в ванную. Стараясь не шуметь, она умылась, расчесала спутавшиеся за ночь волосы и вернулась в свою спальню, прихватив по пути куртку и резиновые сапоги из прихожей. Ей не хотелось встречаться с родителями, – пусть думают, что она еще спит и не слышала, как они ссорились из‑за нее. И так она доставила им массу хлопот своим появлением в их жизни. Да к тому же не терпелось поскорее выбраться на свежий воздух: в доме было сыро, но душно, пахло дымом – наверное, в кухне уже затопили печь. Мама («Не настоящая мама!» – полыхнуло в голове), как только увидит ее, тотчас пристанет с завтраком и, пока не накормит, из дома не выпустит, а о еде даже думать не хотелось. Виоле срочно нужно было обнять карсикко.
Выбираться из дома через окно Виоле приходилось не раз, поэтому она знала, как повернуть щеколды, чтобы те не лязгнули. Старые рамы открылись с тихим шуршанием, похожим на вздох, – путь наружу был свободен. Спрыгнув с подоконника на мягкий песок, Виола притворила окно за собой и трусцой припустила к лесу. Резиновые голенища сапог захлопали по ногам, обтянутым плотными джинсами. Слева, со стороны Пальеозера, налетел ветер, набросился на девушку, точно хищник на добычу, скользнул в рукава и под капюшон, пытаясь проникнуть дальше. Виола сунула руки в карманы и, пригнув голову, упрямо продолжила путь: к ветреной погоде ей было не привыкать.
Сосны вокруг дома покачивались с надрывным скрипом, будто вот‑вот повалятся, но среди тех, что стали карсикко, еще ни одна не рухнула. Виола отыскала свою сосну, приникла к ней всем телом, обвила руками шершавый влажный ствол с одной веткой, торчащей в сторону озера. Ветка указывала направление, откуда появилась Виола – отец наконец‑то объяснил дочери, почему оставил одну из ветвей в полутора метрах от земли, тогда как все остальные были стесаны по всему стволу до самой макушки, увенчанной лишь небольшой редкой кроной.
Тайна ветки открылась. И все остальные вместе с ней. Их оказалось слишком много. Виоле казалось, что эти тайны похожи на сырое одеяло, – такие же тяжелые и неприятные, но их, в отличие от одеяла, с себя не сбросишь.
Кора под веткой отсутствовала, и на голой древесине белели зарубки, образующие рисунок: тонкую женскую фигурку рядом с горой и луну над горной вершиной. Виола склонилась и провела ладонью по углублениям на обнаженном стволе. Раньше она думала, что женщина под луной – это кто‑то вроде сказочной волшебницы, призванной отцом оберегать ее. Выходит, это мама…
Сосна качнулась, но ветер уже стих, и Виоле показалось, что дерево кивнуло ей в знак согласия. Сомнений быть не могло, оно услышало ее мысли, и это произошло не впервые. За свою, пока еще не очень долгую жизнь, Виола поведала сосне‑оберегу – и «волшебнице», изображенной на нем – немало своих горестей и радостей. Горестей было куда больше. Она верила, что дух «волшебницы» таится внутри дерева и все понимает. Родители часто привозили дочь в этот дом у Пальеозера. Пока жива была бабушка, Виолу оставляли здесь на летние каникулы, но шесть лет назад бабушка умерла, и с тех пор в доме удавалось провести время только на выходных. Начиная с октября и до конца апреля дом пустовал, но на майские праздники родители традиционно устраивали открытие сезона с шашлыками, приглашая в гости соседей‑дачников. Было весело, шумно и вкусно. Здесь, среди сосен‑карсикко, на берегу огромного озера с прозрачной, янтарного оттенка водой, еда казалась вкуснее, люди – добрее, а жизнь – счастливее. Все радости Виолы были связаны с этим местом. Наверное, потому что «волшебница» на сосне‑обереге не позволяла случаться горестям. А вот в поселке Гирвас горести преследовали Виолу чуть ли не каждый день. Причем, издевки одноклассников и соседской ребятни в расчет не шли, Виола к ним привыкла и даже внимания не обращала на выкрики вроде: «поганая ведьма», «придурочная» или «дебилка». Пусть их, лишь бы не трогали. А то ведь мог и кусок грязи в спину прилететь, или камень. Но даже это было сущей ерундой: синяки на теле – дело временное. Но бывало, случалось такое, что раны в душе не заживали подолгу. Сосна‑карсикко помогала все забыть, но некоторые моменты глубоко врезались в память, как зарубки на древесном стволе.
***
– Твоя выхухоль белоглазая мне баню сожгла! Просыпаюсь, гля‑ядь, а она стоит за окном и воет, как над покойником, и за ней дым уж стелется, да гарью вовсю несет!
Виола узнала явившегося к ним в дом мужчину. Той ночью она проснулась и обнаружила себя в чужом дворе, стоящую в клубах дыма. Что‑то горело. Оглядевшись, она увидела длинные языки пламени, протянувшиеся от бани к другим постройкам, в том числе и к бревенчатой стене дома, за которой была спальня хозяев. Виола заглянула в окно и завопила во все горло, спеша разбудить их. Вместо того, чтобы тушить огонь, проснувшийся хозяин отчего‑то рассвирепел и попытался наброситься на нее с кулаками. Пришлось бежать, но на рассвете этот мужчина пришел к родителям с разбирательствами.
Виоле еще и шести не исполнилось, но она запомнила, как ей было страшно. Она спряталась под кроватью и замерла там, прислушиваясь.
Родители осторожно возражали.
– Ты опомнись, Василий! Она спичку‑то зажечь не умеет еще! – пытался вразумить пострадавшего односельчанина отец.
– Может, искры ветром раздуло? Или угли из поддувала на пол выкатились, да ты не заметил? – предположила мама («Мама Катя», – мысленно поправила себя Виола).
– Угли выкатились, говоришь? Не‑е‑т. Я что, первый раз, что ли, баню растопил? Никогда не выкатывались, а тут, значит, выкатились, и как раз тогда, когда Виолка ваша к нам наведалась! Ежу понятно – она это натворила! Бельмы свои бесовские выкатила, вот и вспыхнуло… Они ж у ней горели, точно угли, белые угли, точь‑в‑точь! С такими глазищами никаких спичек не надо!
– Ну, чего придумываешь‑то? Ничего не поделать, так уж случилось, никто здесь не виноват. Зачем пятилетней девочке твою баню поджигать? – голос мамы Кати потяжелел, – похоже, она начала сердиться.
– Еще спрашиваешь «зачем»! Это ж ведьмино отродье, всем известно! А у них только одна радость – человеку напакостить, чтоб злился да горевал!.. Они в нашем горе свою силу черпают!
– А ну, проваливай! – взревел отец, и что‑то громко зашуршало в прихожей – кажется, разгневанного гостя выталкивали за порог.
– Ладно, ладно, сам уйду! – донесся издали его визгливый голос. – Но заявлю, так и знайте! Заплатите мне за все!
– Заявляй, куда хошь! И про ведьмины бельмы напиши там, не забудь! Ишь, ведьмоборец нашелся! – прокричал отец, и тотчас громко хлопнула входная дверь.
***
– Вот тебе, вот тебе! Получай, злобная псина!
– Отойди, я тоже хочу его стукнуть! Ты ж не один!
– Отодвинь другую доску, эту дыру я сделал, сколько захочу, столько и буду тут стоять!
Двое мальчишек толкались возле дыры в деревянном заборе, оспаривая друг у друга право ткнуть палкой в цепного пса, неистово скачущего во дворе, в полуметре от них. Животное рвалось к обидчикам и злобно хрипело, придушенное растянувшимся ошейником, глаза горели яростью, по краям ощеренной пасти свисала пена. Тяжелая цепь гремела в такт рывкам.
На дороге напротив двора с собакой три девчонки спорили между собой из‑за прыжков через скакалку:
