Король дожидался обеда в своей палатке.
Вскоре прискакал и Бернар, бросив лакею поводья взмыленной лошади перед самой королевской палаткой. Ни один придворный не позволял себе такого. Но Бернар позволил, потому что сильно торопился. Весть о возвращении графа Оливье застала его на полпути к Хаммабургу, доставленная расторопным слугой, знающим, что именно Бернар с детства воспитывал сына своего погибшего друга. Войдя к королю без доклада, что, впрочем, Бернару прощалось всегда, он застал Карла сидящим в кресле на леопардовой шкуре, а перед ним на низкой скамье, покрытой падуйским ковром, расположились Оливье и его спутник-сарацин Салах ад-Харум. Молодой секретарь и любимчик короля пристроился неподалеку за королевским рабочим столом и что-то записывал, макая перо в чернильницу. Должно быть, хронировал рассказ Оливье. Этого молодого человека полгода назад представил королю другой его любимчик – Алкуин, предсказав, что перед юношей открывается светлое будущее талантливого писателя и хрониста, который оставит потомкам запись текущих великих лет. Карл, полностью доверяя мнению Алкуина, и как известный покровитель всяческих талантов, взял юношу не просто ко двору, где работало немало писцов и клириков, но сразу к себе в секретари, и теперь уже Эйнхард[73], так звали юношу, начал хронологически записывать все события, связанные с жизнью Карла Каролинга.
– Ну вот, дорогой дядюшка, ты легок на помине. Мы только что о тебе добрым словом вспоминали, и я просил графа Оливье не покидать меня из желания скорее с тобой свидеться, потому что ты непременно вот-вот вихрем ворвешься в мои апартаменты. Так и оказалось… Скажи, мой посыльный нашел тебя, наконец?
– Нет, Карл, но он передал мне весть через солдата уже на полдороге к городу. И я, бросив все дела на попечение своих помощников, помчался сюда сломя голову в одиночестве. И вот что странно: уже недалеко от ставки навстречу мне попалась шайка саксов. Я пришпорил коня, чтобы попытаться прорваться, потому что убегать от них был не намерен, когда здесь мой милый друг, – любящий взгляд на Оливье, – и они расступились, пропуская меня, словно приняли за своего…
Бернар обнял Оливье, едва достигая ему макушкой головы до кончика носа.
– Я рад тебя видеть. Только Господь Бог свидетель истинности моей радости. Но я и удивлен! Хоть кто-нибудь все же объяснит мне, неужели я стал так похож на сакса?
Лицо Бернара выражало искреннюю озабоченность. Похожим на дикого сакса он быть откровенно не желал.
– Перемирие, дядюшка… Перемирие! – сказал Карл, вставая.
– Как же я ничего не знал? Разве были какие-то переговоры?
– Вас, дорогой Бернар, – вступил в разговор граф, – очевидно, весть о перемирии застала уже в дороге. А переговоры вел и ведет, наверное, еще сейчас тот высокий сакс…
– Эделинг Кнесслер?
– Я не знаю, как его зовут.
– Он самый, – подтвердил Карл. – Кнесслер… Странная личность, если не сказать больше… Я ничего про него не знаю, кроме того, что он хозяин многих местных земель. Саксы ему подчиняются с большей охотой, чем моему оружию. Я не любитель видеть во всем заговоры, но также и не любитель разгадывать загадки. Они меня настораживают и беспокоят.
– Мне он понравился, – сказал Оливье прямо, не побоявшись противопоставить свое мнение королевскому. – Он знает себе цену и ведет себя соответствующим образом. Но что же мы все об отсутствующих… Монсеньор Бернар, позвольте представить вам моего спасителя от долгого и мучительного плена – это один из рыцарей славного эмира Ибн ал-Араби, который не пожалел лучших своих людей, чтобы только доставить удовольствие нашему королю моим присутствием и доказать тем самым свою дружбу[74]. Прошу вас любить Салаха ад-Харума так же, как вы по-прежнему, надеюсь, любите меня.
– Я сердечно рад встретить вашего друга в ставке нашего монарха. И обещаю ему, что навсегда сохраню признательность и любовь к спасителю моего воспитанника.
Бернар, точно так же, как и графа, обнял сарацина. Правда, сарацин оказался слегка повыше Оливье, но Бернар не испытывал смущения от чужого роста, не без оснований зная за собой множество других достоинств.
– Я как раз рассказывал нашему повелителю о Ронсевале, – сказал Оливье, дождавшись, чтобы все расселись, – когда вы, монсеньор, вошли…
– Надеюсь, дяде дозволено знать то же, что дозволено знать племяннику?
– Ой, Бернар, не будем заставлять любезного графа повторяться, – возразил король. – У вас будет время поговорить наедине. А сейчас вернемся от вашего воспитанника к моему племяннику, которого часто до сих пор обвиняют в гибели нашего арьергарда. Я хочу ясности во всем, что касается Хроутланда.
– Ваше величество, – Оливье даже встал и густо покраснел от подступившего возмущения, – как можно обвинять рыцаря, который не захотел запятнать своего имени позором трусости и сам погиб с честью… Обвинять в том, что он и других обязал погибнуть так же, во славу своего короля! Маркграф Хроутланд высоко поднял честь франкского меча – обвинить его можно только в этом. Я готов с копьем в руке отстаивать честь Хроутланда против любого противника! И пусть только… Пусть только…
– Ну-ну, дорогой граф, не кипятись… – возразил Бернар. – Мы все помним характер Неистового[75], и можем себе представить, как все было в действительности, тем более что к нам приходили слухи из разных источников, и к тому же совершенно противоречащие один другому. Таким образом, мы, как судьи, имели возможность выслушать и ту, и другую точку зрения…
– Но теперь рассматриваем точку зрения непосредственного участника событий, – уточнил Карл. – А эта точка зрения стоит всех остальных, хотя она тоже, конечно же, не может не быть субъективной. Все мы знаем, как дружны были мой племянник и граф Оливье. И Хроутланд, несомненно, не пожелал бы для себя лучшей защиты в любом суде, чем граф. Хотя и ходят слухи, что накануне битвы вы слегка повздорили… Это так?
– Если это можно называть – повздорили, то это так.
– Так что же там произошло?
– Когда баски, сарацины и гасконцы окружили нас, но битва еще не началась, я просил Хроутланда протрубить в Олифан и привлечь внимание замыкающих постов вашей армии, ваше величество, как вы на том и настаивали, когда вручали племяннику свой рог.
– Да, я отдавал такое приказание маркграфу, – согласился король. – У Олифана зычный голос, и горное эхо вполне могло пронести по ущельям этот звук до наших дальних эстафет. Более того, я специально велел этим эстафетам не спешить со снятием постов, чтобы передавать как можно более свежие вести.
– То же самое говорил Хроутланду и я, ваше величество, однако он посчитал, что, запросив помощь, еще и не скрестив с противником оружия, не сломав ни одного копья и не потеряв ни одного воина, он покроет позором свое имя и королевский знак, который вы позволили ему выставить.
– Но ведь противник превосходил вас численно! – воскликнул Бернар.
– Конечно. Многократно.
– Простите, ваше величество, – не выпуская из рук тяжелого пера, вставил слово Эйнхард. – Разрешите мне тоже задать вопрос для уточнения.
Бернар, не слишком грамотный, если грамотный вообще, в чем современники сомневались, но что, впрочем, вовсе не лишало его общего уважения, и к тому же не большой любитель людей грамотных, предпочитая виртуозам пера виртуозов меча и копья, поморщился от подобного вмешательства секретаря. Но Карл только улыбнулся юноше.
– Конечно, мой друг, спрашивай.
– Граф, вы не могли бы приблизительно назвать кратное превосходство врага над вашим отрядом?
– Я этого просто не знаю, – добродушно пожал плечами Оливье. – В горном ущелье трудно окинуть одним взглядом всех, кто противостоит тебе, там нет обзора и открытого пространства. К тому же многие отряды нападали на нас из боковых ущелий, а то и вообще попросту прыгали со скал, на которых прятались.
– Я знаю! – сказал с неприкрытым восхищением молчавший до этого Салах ад-Харум. – Абд ар-Рахман, или, как его зовут у вас, Абдарахман, сам говорил мне при встрече двух посольств, что выставил при Ронсевале пять воинов на одного франка, опасаясь силы франкского оружия и стремясь обезопасить себя как от повторного вторжения, так и от исполнения клятвы, данной королю Карлу[76]. Но следует учесть, что столько же сил выставили баски и гасконцы, подбиваемые аквитанским герцогом. Итого, получилось, что на одного франка в Ронсевале пришлось по десять противников. Из каждой десятки ваши рыцари смогли победить по шесть противников. Остальные уже осилили их[77]…
– Вот в этих условиях я и требовал от Хроутланда, чтобы он протрубил сигнал, – сказал Оливье. – Маркграф отказался.
– Я не вижу ничего зазорного в том, чтобы сообщить своему королю о коварстве врага, – сказал Карл. – Но племянник всегда был своеволен и честь ставил превыше всего.
– Не только свою честь, ваше величество, – уточнил Оливье, – но и вашу. И такое поведение может получить только похвалу.
