Annotation
Юлия Остапенко
Рим, 1502 год
* * *
Юлия Остапенко
Новелла по мотивам серии «Тираны». Храм на костях
ISBN: 978-5-904454-77-7
Рим, 1502 год
Рим, 1502 год
Доменико Танзини относился к так называемым «белым святым». Это значило, что он был в высшей степени добродетелен, соблюдал аскезу, раздавал милостыню и очень хотел получить за это щедрое воздаяние. Родриго Борджиа, Господней милостью папа римский Александр VI, вполне мог понять это суетное желание — он и сам был подвержен тщеславию и относился к нему снисходительно. Беда была в том, что папа Александр вообще не любил «белых святых». То ли дело «красные» — посаженные на кол, побитые камнями, разорванные собаками, словом, принявшие мученическую смерть за веру, а потому не способные доставить в будущем никаких хлопот. С «белыми» всё обстояло хуже. Все они похвалялись, будто им удалось совершить чудо, на деле же две трети оказывались шарлатанами, а оставшуюся треть занимали блаженные и юродивые, на которых без слёз не взглянешь. Были ещё, правда, те, кто происходили из знатных семей и чьи родственники готовы были отсыпать в папскую казну немало золота, лишь бы заполучить в роду собственного святого. К таким Родриго Борджиа бывал вполне благосклонен.
Но, увы, у Доменико Танзини не было богатой родни. У него вообще ничего не было, кроме осла, старой поношенной рясы и верёвки, которой он эту рясу подпоясывал. Танзини был монахом-францисканцем, которых Родриго Борджиа не любил ещё сильнее, чем «белых святых», потому что своим нарочитым благочестием они невыгодно оттеняли его самого. Францисканец, наделавший столько шуму своей добродетелью, что его просят при жизни причислить к лику святых — ну как тут не рассердиться?
— Так он ещё даже не умер? — спросил Родриго, перебив бормотание Бурхарда. Бессменный папский секретарь, приземистый горбоносый человечек с козлиной бородкой, был незаменим во всём, что касалось папского делопроизводства, но его манера бубнить себе под нос сводила Родриго с ума.
— Никоим образом не умер, ваше святейшество. Живёт и здравствует, и сейчас, по последним сведениям, находится в Контильяно, где...
— И зачем же ты тратишь в таком случае моё время? — опять перебил секретаря Родриго, в раздражении откидываясь на спинку кресла. — Вы лучший из юристов Ватикана, вам ли не знать, что не может быть и речи о канонизации, пока претендент жив.
— Это не совсем так, ваше преосвященство. Я специально изучил этот вопрос и обнаружил несколько любопытных прецедентов. Святая Брунгильда была канонизирована в 1038 году, находясь на смертном одре, и...
— Этот Танзини на смертном одре? Нет? Обеспечь ему смертный одр, и тогда вернёмся к этому вопросу.
— Ваше святейшество, — голос Бурхарда, оставаясь всё таким же утомительно бубнящим, не дрогнул. Он единственный осмеливался спорить с папой — единственный, кроме его детей, конечно. — Прошу вас выслушать меня, прежде чем принимать окончательное решение. Смею заверить ваше святейшество, что...
— Да-да, — вздохнул Родриго, потерев переносицу. Прошлой ночью его возлюбленная Джулия Фарнезе проявила особую ретивость в постели, и сегодня он чувствовал себя немного помятым. Всё же годы берут своё. — Я понимаю. Он должен был совершить нечто и впрямь выдающееся, раз жители Контильяно обратились к нам с просьбой признать его святым при жизни. Ну и что он сделал, этот францисканец? Превратил воду в вино?
— Почти, ваше святейшество. Он воскрешает мёртвых.
Родриго убрал руку с переносицы и пристально посмотрел на секретаря. Ни единый мускул не дрогнул на морщинистом лице Бурхарда. Козлиная бородка торчала вперёд так же вызывающе, как обычно.
* * *
Он говорил всерьёз.
— Вздор, — сказал папа.
— Есть множество свидетелей. Семьдесят шесть, если точнее. Девять из них явились в Рим, чтобы лично подтвердить эти сведения. Их предварительные показания уже изучены, хотя ваше святейшество, конечно, пожелает ознакомиться с ними лично...
— Дальше! — потребовал Родриго.
— Показания свидетелей, как это всегда бывает, незначительно расходятся в частностях, но совпадают в главном. Все они видели, как Доминико Танзини склонился над телом человека, умершего недавно, шепотом прочитал над ним молитву, после чего мертвец открыл глаза, сел и заговорил. Таких случаев доподлинно зафиксировано четыре, ещё два вызывают сомнения. В одном из случаев был воскрешён человек, зарезанный в трактирной драке. Он указал на своего убийцу, и тот, поражённый произошедшим, немедленно сознался во всём. В другом случае Танзини воскресил женщину, умершую от родильной горячки. Она обняла родных и попрощалась с ними, после чего легла в гроб, из которого её поднял монах, и дух её отлетел в объятия Господа.
— Отлетел? Как отлетел? Ты же сказал — этот монах воскрешает... язык не поворачивается, право слово.
— Воскрешает, ваше святейшество, всё верно. Только ненадолго, о чём откровенно предупреждает, прежде чем свершить чудо. Со слов свидетелей, он говорит, будто не может, да и не смеет силой возвращать душу, которую Господь пожелал призвать к себе, но может помочь ей ненадолго удержаться в теле, дабы завершить важные земные дела.
— Какая-то фантасмагория. Маскарад. Этот Танзини, должно быть, ловкий чревовещатель или что-то вроде того.
— Не думаю, ваше святейшество. Самый умелый чревовещатель не может заставить мёртвое тело обнимать родных и плакать на их плече. Кроме того...
Бурхард умолк, испытующе глядя на папу. «Мне продолжать? — вопрошал этот взгляд. — Вы этого точно хотите?» Но Родриго, разумеется, хотел. Он уже был достаточно заинтригован: Бурхард достиг своего.
— Кроме того, — продолжал секретарь, немного понизив голос, — свидетели утверждают, будто глаза у Доминико Танзини разного цвета.
Они были вдвоём в кабинете, в конце скучного и утомительного рабочего дня, заурядного, наполненного рутиной. И Родриго не сдержался. Бурхард знал о нём, не всё, но достаточно; он знал, что глаза его святейшества папы Александра неспроста разного цвета, и что глаза его детей, Чезаре и Лукреции, отличаются той же особенностью вовсе не из-за того, что она передалась им от отца по наследству. Точнее, это было именно наследством, но не природного свойства. Какого именно, Бурхард не знал. Но и того, что он знал, было достаточно.
— Кто сказал? — прошептал Родриго. — Это точно? Ты уверен?
— Совершенно. Я нарочно задавал этот вопрос разным свидетелям в разных обстоятельствах, и от всех получил подтверждение. Один из них, впрочем, сказал, что точно видел, будто у брата Доминико глаза голубые. Однако было это, когда брат Доминико шёл по улице к ожидавшему его мёртвому телу. Когда он оказался над телом и стал читать молитву, глаза у него стали разными.
«У него есть предмет», — пронеслось в голове у Родриго, и он стиснул подлокотники кресла с такой силой, что перстни больно впились в пальцы. Невозможно. И с чего бы? Оттого только, что этот монах обладает невероятной способностью, оттого, что он разноглазый... Это ещё ничего не значит. Или значит? Не слишком ли странное совпадение? И всё же Родриго не мог поверить. Он жил в уверенности, что обладает уникальными, единственными в своём роде дарами, посланными, чтобы его семья вершила великие дела, меняя и перекраивая мир по своему разумению. Ему было всё равно, откуда происходили эти чудодейственные вещицы, кто создал их и отдал в его руки — бог, дьявол, наплевать. Он и его дети вот уже многие годы владели тремя серебристыми фигурками, и умело использовали их: Чезаре с помощью быка обрёл невероятную силу, Лукреция была неуязвима к ядам, а сам Родриго владел пауком — самым сложным, самым тонким из трёх предметов, требовавшим большой ловкости и деликатного подхода. Это были фамильные драгоценности Борджиа — больше, чем просто бесполезные побрякушки из золота и бриллиантов, то, благодаря чему они держали за горло всю Италию и весь христианский мир. И что же теперь получается? Что Борджиа вовсе не исключительны? Что есть кто-то ещё... какой-то жалкий, безродный монах, хуже того — францисканец, который вообразил, будто ему может быть дарована та же власть, что и папскому роду?!
