Да уже одной этой наглости достаточно, чтобы превратить его из «белого» святого в «красного». Посадить на кол, содрать кожу и сжечь живьём.
— Ваше святейшество? — пробубнил Бурхард, и Родриго, очнувшись, разжал пальцы. Это удалось ему с некоторым трудом: он так долго просидел, в бешенстве терзая подлокотник и уставившись в одну точку, что кисть успела порядком онеметь.
— Да, — проговорил Родриго. — Ты прав. Всё это, по меньшей мере... любопытно. Нужно расследовать это дело. Аккуратно и без лишнего шума.
— Для такого случая необходим полномочный папский легат, — заметил секретарь. — Возможно, стоит отправить к Танзини вашего сына?
Чезаре? Родриго поморщился. Старший сын доставлял ему больше огорчений, чем радости. И хотя после гибели несчастного Хуана именно Чезаре принял жезл гонфалоньера папской армии (и весьма недурно с этим жезлом управлялся, стоит признать), Родриго так и не простил сыну, что тот сбросил кардинальскую шапку и отверг блестящую карьеру церковника, которую готовил ему отец. Чезаре должен был стать понтификом после Родриго, занять его место, сделать престол Святого Петра — чем дьявол не шутит? — наследственным, подобно светским монархиям Европы. У Родриго было столько планов! Но этот дерзкий мальчишка всё испортил. Он всегда был чересчур своеволен, но в последнее время стал почти совершено неуправляем. И Родриго нехотя признавал, что в этом есть доля его вины. Ведь это он подарил Чезаре фигурку быка, с которой тот почти не расставался несколько лет, прежде чем её разрушительное воздействие на его разум стало заметно. Да, Чезаре был силён, о его невероятных подвигах ходили легенды, враги трепетали перед ним, одно его имя нагоняло ужас на лучших воинов Италии. Но он сходил с ума, бедный мальчик. Припадки безумия начались в тот год, когда Лукреция имела глупость забеременеть от простолюдина — Чезаре убил беднягу на месте, и это стало первым шагом по дороге безумия. Три года назад Чезаре лично расправился с предателями в среде своих кондотьеров — оторвал голову Франко Орсини и некоторым другим. В буквальном смысле оторвал, повергнув в шок даже самого Родриго. Он становился неуправляем, его сын, он становился прямо-таки опасен для всех, кто окружал его, включая собственную семью. Родриго как мог мягко и деликатно попытался устроить так, чтобы Лукреция держалась от него подальше. Её новый брак способствовал этому — кажется, на сей раз девочка по-настоящему влюбилась, чему Родриго был только рад: ему нравился Альфонсо Арагонский. Но он опасался, как всё это воспримет Чезаре. Нет, Чезаре доверять нельзя. Он непредсказуем, а Родриго надлежит действовать осторожно, пока он не выяснит, действительно ли у Доминико Танзини есть серебристая фигурка, всегда холодная на ощупь.
И если есть, то какая.
— Я поеду, — сказал Родриго Борджиа наконец, осознав, что молчание длится уже долго. — Я сам. Лично расследую это дело.
Кажется, ему удалось удивить Бурхарда. Во всяком случае, козлиная бородка секретаря заметно дрогнула, что на памяти Родриго случалось от силы дюжину раз.
— Ваше святейшество, в Контильяно путь неблизкий. К тому же прибыл посол Флоренции, и есть ещё дело Бичелли, которое требует незамедлительного...
— Подождут, — отрезал Родриго, стремительно поднимаясь. Его колотила дрожь, глубинная и почти радостная. Слишком долго он просидел в этом кресле, в четырёх стенах папского дворца, слишком много времени потратил на мессы, интриги и ласки распутных женщин. А ведь вокруг него лежит целый мир. И тайны, которые этот мир хранит, могут однажды обернуться ножом, который всадят в спину Родриго Борджиа. Если только он первым не схватит этот нож.
— Я еду немедленно. Пошли гонца во дворец Чезаре, скажи, что мне нужен Мичелотто. И за моим камердинером тоже пошли, мне надо... — Родриго запнулся. Интересно, в каком состоянии его доспехи? Он не надевал их почти двадцать лет. Много ли времени понадобится, чтобы смазать их и начистить? Он едва мог устоять на месте от нетерпения.
Бурхард что-то ещё бормотал, в равной степени растерянно и неодобрительно, когда Родриго широким шагом вышел из кабинета, так быстро, что полы его сутаны развевались при ходьбе. Он, Родриго де Борха, испанский идальго, помнил ещё, каково это — сломя голову ринуться в неизвестность. Он знал, что иногда нет другого выхода. И что как бы высоко ты ни поднялся и как бы ни доверял своей семье, есть вещи, которые надлежит делать только самому.
Родриго ждал, что в Контильяно его встретит балаган. Ждал помоста на главной площади, крытого белым бархатом, балдахина с золотыми кистями, внушительного возвышения, на котором располагают гробы с телами, и какой-нибудь ширмы, из-за которой загадочно появляется великий и неповторимый Доминико Танзини. Словом, он ждал увидеть шута — несмотря на все свидетельства, заверения Бурхарда и разные глаза монаха. В самом деле, слава Танзини распространилась так быстро и гремела так громко, что просто нельзя было не ожидать чего-то подобного.
Но Родриго ошибся. Главная площадь Контильяно была пуста, не считая виселицы и позорного столба, скромно примостившихся неподалёку от рыночных рядов — площадь как площадь, ничем не отличающаяся от других площадей небольших городков по всей Италии. Родриго послал Мичелотто вперёд, разведать, что и как, и тот вскоре вернулся с ответом.
— Танзини нет в городе, — сообщил он, и прежде чем Родриго успел издать разочарованный вздох, добавил: — Он живёт в заброшенной часовне неподалёку. Ему предлагали кров в городе, но он отказался.
— Ты сказал, зачем мы его ищем?
— Как вы и велели, ваша милость — будто у нас личное дело. Женщина, с которой я говорил, сказала, что святой Танзини помогает не всяким, и его потребуется хорошенько попросить.
Святой Танзини. Родриго подавил вспышку возмущения. Жители Контильяно. похоже, совсем отбились от рук, позабыв, что одному папе принадлежит право присваивать, кому бы то ни было этот высочайший сан. Надо будет отправить сюда Чезаре: давно пора насадить в Контильяно папскую власть, как он уже сделал это в большинстве областей Романьи.
— Хорошенько попросить, — повторил Родриго последние слова своего слуги, и Мичелотто кивнул. — Мичелотто, нам нужен труп.
В глазах знаменитого душителя, много лет состоящего на службе у Борджиа, отразилось понимание.
— Встретимся завтра на рассвете за городской чертой, — продолжал Родриго. — Разузнай, где именно находится эта часовня. И будь осторожен. Сделай всё тихо, нам ни к чему привлекать внимание.
Мичелотто молча поклонился, ударил пятками бока коня и скрылся за поворотом.
Родриго провёл остаток дня и ночь в скромной гостинице, страдая от клопов и изжоги, вызванной чересчур кислым вином. Разумеется, узнай горожане, кто почтил их визитом, и в распоряжении Родриго тут же оказалась бы мягчайшая постель, лучшие яства и, возможно, даже пышнотелая красотка для утех. Но он твёрдо решил путешествовать инкогнито, по крайней мере, до тех пор, пока не выяснит в точности, что представляет собой этот шарлатан Танзини. Проворочавшись до утра, терзаемый тревожным предчувствием и клопами, Родриго поднялся до зари и с первыми лучами солнца уже ждал на дороге, ведущей из Контильяно в Греччо. Его конь, всхрапывая, лениво помахивал хвостом, отгоняя назойливых мух.
Мичелотто не заставил ждать себя слишком долго. Родриго увидел его, объезжающего городскую стену — видимо, ночь он провёл в лесу. Через луку его седла было перекинуто нечто большое, завёрнутое в попону. Когда Мичелотто приблизился, Родриго сморщил нос: пахло это нечто весьма недвусмысленным образом, не оставляя сомнений в своём происхождении.
— Когда он успел провонять? — недовольно спросил Родриго, и Мичелотто пояснил:
— Это висельник, ваша милость. Я снял его с сука в лесу здесь неподалёку. Должно быть, браконьер, благо их вешают без суда и, не сходя с места. Думаю, нам повезло.
Родриго нехотя с ним согласился. Действительно, это лучше, чем, если бы Мичелотто пришлось задушить какого-нибудь простофилю. А то бы ещё, глядишь, тот начал бы вопить и обвинять, когда Танзини его воскресит.
