— Пойдем взглянем, — сказал я. — Пленные… вот не люблю это дело!
— Брать в плен? — спросил он в удивлении.
— Само пленение, — ответил я. — Что-то в нем неприятное для обеих сторон.
Он покосился в удивлении — что-то принц чудит, это же так замечательно покуражиться над пленными, показать себя хозяином, напомнить, что мы сильнее, умнее, мудрее, отважнее.
Рыцари сидят на земле, с них взяли слово чести, что не убегут, и потому не стали связывать.
Пока я присматривался к ним издали, тупо размышляя, что с ними и как, подошел сияющий Меревальд.
— Ваше высочество, — доложил он бодро, — здесь пятьсот двадцать два человека!
— И все рыцари? — спросил я с недоверием.
— Да, — подтвердил он. — Очень много выходцев из знатнейших семей Ирама, человек пятьдесят из Пекланда и трое из Сакранта.
— Интернационалисты, — подытожил я. — Что ж, наш прогнивший режим свергнуть не так просто.
Меревальд в изумлении вскинул брови.
— Ваш режим успел прогнить?
Я отмахнулся.
— Любой режим, против которого борются, — прогнивший, коррумпированный, разложившийся, бесчеловечный, негуманный, деспотичный, нелегитимный.
— А… они? — спросил он обалдело. — Они борются против… какого?
— Тоже против прогнившего, — пояснил я, — а в довершение ко всему еще и поклоняющемуся ложному богу.
— Но ведь… они тоже славят Христа?
— У них не тот Христос, — пояснил я, — и не те святые. И Бог какой-то кривой, и Сатана у них дурнее… В общем, в белом только мы, а они в коричневом. Как бы ни доказывали обратное.
Он хмыкнул.
— Да что побежденные могут доказывать? Понятно же…
Я направился к ним, на ходу придумывая, как поступить правильно, а не так, как принято или даже положено.
Они подняли головы, но остались сидеть, хотя вообще-то принято, что младшие по званию или титулу приветствуют старшего одинаково почтительно, неважно, свой он или противник.
— Так-так, — сказал я неприятным голосом, — в вашей армии правила чести отменены?
По их лицам было видно, что поняли, о чем речь, некоторые даже пытались привстать, но одни сами садились, других одергивали, напоминая, что я не просто противник, а исчадие ада, антихрист, попиратель Церковных святынь и осквернитель Святого Слова
Божьего, так что к нему правила воинской учтивости неприменимы.
— Что ж, — сказал я, не дождавшись ответа, — по крайней мере видно, на чьей стороне Господь.
Двое ближайших ко мне переглянулись, один произнес с достоинством:
— Господь нас только испытывает.
— Он испытывает только праведников, — добавил второй, — а не грешников.
Из-за их спины на меня взглянул с ненавистью третий рыцарь, широкомордый, вроде бы чистопородный рубака, но со взглядом фанатика.
— Грешникам, — сказал он резко, — дает время раскаяться!
— Ага, — ответил я, — хорошо, я дам вам время раскаяться… Сэр Меревальд, не сочтите за труд, кликните кузнеца. Лучше троих-четверых. И пусть принесут цепи. В их же обозе десяток телег с цепями!
Он ухмыльнулся.
— Их везли для вас, ваше высочество! Ну и для нас тоже.
Я бросил короткий взгляд в его удаляющуюся спину. Когда прибыли Лихтенштейны с Сулливаном, а потом Геллермин, все четыре верховных лорда как-то поблекли, а когда явился с огромной и прекрасно вооруженной армией герцог Клемент, явно ощутили себя отодвинутыми на окраину, с которыми не очень-то и считаются.
Меревальд первым понял, что теперь их мнения и желания для меня ничто и что выгоднее всего поставить себя и свою дружину в мое полное подчинение.
Пока искали кузнецов и вытаскивали цепи, я рассматривал пленных, все таких же надменных и высокомерных, словно они только-только едут на победную войну, за каждым хвост благородных предков, что все видят и не позволят уронить честь рода.
— Итак, — сказал я неприятным голосом, — Господь нам всем даровал свободу выбора. Потому я, слушая его волю, даю ее вам.
Они все смотрят одинаково надменно и в то же время настороженно. Обо мне уже постепенно расходится молва как о человеке, чьи слова и поступки предугадать трудно.
Один из тех, кто сидит впереди, поинтересовался подчеркнуто небрежным голосом:
— Свободу… выбора? В чем?
Я ответил сухо и с неприязнью:
— Всякий, кто откажется от апостольской веры и примет истинную, получит свободу. Остальных же отправят на каторжные работы!
Пленные лорды заволновались, самый родовитый из них, граф Кендишир, произнес с благородным негодованием:
— Что никто из нас не отречется от единственно истинной веры, вы и сами знали. Но что за глупость насчет каторги? Мы — знатные лорды!
Я произнес зловеще:
— А тот ваш Бог, которому вы кланяетесь, различает лордов и чернь?
Он запнулся, но ответил так же гордо:
— Зато различает церковь
— Ваша церковь будет уничтожена, — пообещал я- А теперь… всем встать!.. Встать, я кому сказал! Строиться в колонну по двое!.. Стража!
С обеих сторон сдвинулись ратники с пиками, выставив перед собой длинные древки с острыми стальными жалами. Лорды пробовали оставаться на местах, но острия кололи всерьез, лорды вскрикивали, ругались, однако их одежда обагрилась кровью из новых царапин, и все с руганью и проклятиями, но выстроились по двое.
Я посмотрел по сторонам, поймал взглядом Алана, он сразу же понял и примчался бегом.
— Ваше высочество?
— Алан, — сказал я, — ты уже сотник?
Он выпалил с благодарностью:
— Да, ваше высочество! Вы сами велели сэру Да-рабосу повысить меня с десятника.
— Сотник, — сказал я, — это неплохо. Но теперь есть мудрая мысль перевести тебя в благородное сословие и назначить командиром конвоя. Отбери нужное число для сопровождения и охраны этих… высокородных.
Он рухнул на колени, а лицо осветилось так, словно перед ним возник ангел небесный.
— Ваше высочество!
— Не подведи, — сказал я важно.
Он спросил торопливо:
— Куда вести?
— Правильный вопрос, — похвалил я. — Гони в самую глубь наших земель!
— В Турнедо?
Я покачал головой.
— Не знаю, куда отступим под натиском Мунтвига, но нужно, чтобы он не освободил пленников, это удар по нашей репутации.
— Будет сделано, ваше высочество!
— Отступай с ними, — сказал я, — хоть до самого Сен-Мари!.. Но они должны остаться в плену, пока мы сами не соизволим как-то решить их судьбу.
Дальше я наблюдал издали, как пленных сковали единой цепью: лордов, простых рыцарей, и очень простых, и совсем простых, что уже и не рыцари, а элитные оруженосцы, и наиболее стойких ратников, что постыдились позорить себя бегством.
