— Ты откажешься?
— Я скажу ему, что мы не будем платить налоги, не вернем церковное имущество, и у людей Пути останется право проповедовать и обращать в свою веру. Если после всего этого он согласится считать, что мы вернулись в лоно Церкви, для нас ничего не изменится. Думаю, это добрый знак. Церковь научилась смирению. И думаю, ей предстоит научиться смирению еще больше.
— Что ты имеешь в виду?
— Я думаю, что теперь власть в мире переменилась в лучшую сторону. Судя по всем сообщениям предыдущих лет, не осталось и следа от Империи и даже мысли о ней. Христианский мир разделился на мелкие государства, под властью местных правителей. Угрозы с Юга, от приверженцев Пророка, больше не существует. Греки также не представляют опасности. Больше нет необходимости в великих империях и завоевательских армиях.
— Но ведь и наша Империя, та, что была, разделилась. С тех пор, как мы лишились…
— С тех пор, как мы лишились Единого Короля, — согласился Альфред. — Это верно, наш старый договор с ним больше недействителен. Гудмунд и прочие ни за что мне не подчинятся, как и я не подчинюсь ни одному из них. И все же за последние несколько лет мы научились сотрудничать. Думаю, что эта дружба выдержит испытание временем. Больше не будет войн и набегов викингов на наши земли. Мы слишком хорошо знаем силы друг друга. И опять же, ветераны армии Единого Короля не станут сражаться друг с другом. Все они теперь говорят на своем языке, их больше никто не понимает. Они сохранят мир и остальных заставят хранить его. В память о своем повелителе.
Последовала долгая пауза, Годива вспоминала о том, чье имя не произносилось.
— Ты думаешь, он мертв? — спросила она. — Тело так и не нашли.
— Думаю, да. Многих так и не нашли. Змей упал на землю, а его схватили безоружным и убили где-нибудь в полях. Был найден его амулет с порванной цепочкой. Ты слишком часто об этом спрашиваешь, — мягко добавил Альфред. — Предоставим мертвым покоиться с миром.
Она не слышала его… а может быть, не хотела слышать. Она все еще бередила свои воспоминания, как языком бередят больной зуб.
— Ханд тоже так и не вернулся, — сказала Годива. Она лучше других знала, как сильна привязаннось между этими людьми.
— Мы уже много раз об этом говорили. Считается, что он тогда сбежал с городской стены, по-видимому, из-за угрызений совести. Думаю, что Ханда тоже убили какие-нибудь мародеры. Ты же знаешь, они его долго искали, Бранд, Квикка и остальные. Они тоже чувствовали себя виноватыми. Когда Квикка отказался стать моим ривом, он сказал, что не будет больше служить ни одному повелителю. Он вернулся на свою ферму, как и многие из них.
— Но Бранд служит тебе в Йорке в качестве ярла Нортумбрии.
— Уж лучше он, чем один из этих наследников прежних королей. Потребуется некоторое время, чтобы северные земли Англии приняли мою власть. Мне нравится наша новая столица — Лондон. Он ближе к сердцу Англии, чем был Винчестер. Ну а Стамфорд, он был городом Шефа и, подобно Квикке, не примет никакого другого короля. Он навсегда останется городом Пути. Пути, который становится все сильнее. Неудивительно, что папа почувствовал необходимость в союзниках!
Годива не ответила. Она думала о Квикке, отказавшемся признать другого повелителя. Ей вспомнилась старая поговорка: «Первая любовь — любовь последняя». У Квикки это так. А как у нее?
— Надеюсь, что он мертв, — сказала Годива едва слышно, — а не бродит где-то в одиночестве и нищете, выпрашивая милостыню.
* * *
Весна. Утро ветреное, но ласковое по сравнению с холодными английскими бурями. Ночной шторм почти кончился, и поднятые им волны, разбивающиеся об утес внизу, уже утратили свою ярость. Высокий человек, кутающийся в плащ от последних капель теплого дождя, сидел на постаменте обрушившейся колонны и глядел на море. Его левая нога была вытянута вперед, чтобы деревянный протез не давил на культю; нога была ампутирована до самого колена. Дождь кончился, и выглянуло солнце. Над заливом раскинулась яркая радуга, упиравшаяся одним концом в самую вершину дымящего вулкана. Человек стянул с головы влажный капюшон, поправил повязку, которая закрывала пустую глазницу.
Со стремительностью бойца он обернулся, заслышав за собой треск валежника. И улыбнулся при виде грациозной фигуры, приближающейся к нему между сосен.
— Мальчик уснул, — сказала Свандис. — Если он проснется, с ним Ханд.
— Подойди, посиди рядом, — сказал Шеф. — Помнишь, тогда был такой же шторм, как сегодня ночью, тогда нашу лодку принесло сюда и чуть не разбило о те скалы.
— Пять лет прошло. А ты никогда не думал… о том, чтобы вернуться?
— Сначала — да. А сейчас очень редко.
— А я каждое утро просыпаюсь и думаю о Севере. Зимний морозец, белые снега…
— Ты хочешь вернуться?
— Иногда. А потом вспоминаю, как счастливы мы были в первую зиму, когда вместе с нами укрывался Соломон. Мы были счастливы как никогда: мы поняли, что ты выздоровеешь.
— Может быть, нам надо было постараться уехать с Соломоном к нему на родину!
— Может быть, — Свандис колебалась. Она не изменила своего мнения относительно богов, но теперь стала верить и в удачу, в руководство откуда-то свыше. — Но я думаю, что на этот козий остров нас занес счастливый ветер. И эти люди, крестьяне, ох, иногда я так на них сержусь. Но здесь тепло, вино хорошее и… ты счастлив.
— Думаю, да. Когда я опять работаю своими руками, я знаю, что мне лучше быть кузнецом, чем королем. А если я сделаю в кузнице что-то новое и необычное — что ж, мы найдем кого-нибудь, кому все это припишем. Никто не спрашивает, что сталось с Вёлундом после того, как он смастерил себе крылья и улетел. Может быть, он вернулся к своей жене-лебеди, к своей Свандис [11], и где-то жил себе счастливо.
— И тогда знаешь что, по-моему, было главной его радостью после всех страданий, сражений и побед?
— Его искусство? — предположил Шеф.
— Его дети, — сказала Свандис.
— И то, и другое. Но представь себе, что он наблюдает, как другие распоряжаются его наследством. Смотрит, примостившись у огня, у кузнечного горна или у камелька. Я уже не раз это говорил. Пусть теперь другие имеют дело с Локи и Одином, с Бальдром, Христом и Ригом.
— Но раньше у тебя была власть, и ты правил на престоле.
— С этим покончено — да я и не все утратил. — Он показан на обломки колоннады, на остатки мозаичного пола рядом с ней. — Ты знаешь, что когда-то здесь был дворец, построенный одним древним римским императором? Один из двенадцати дворцов, которые император построил на этом острове, настолько ему тут нравилось. Это было лет восемьсот назад, а местные жители говорят о нем так, словно все было вчера. Ханд говорит, его настоящее имя было Тиберий, но здесь его зовут Тимберио, будто своего родственника.
* * *
— Ты хочешь, чтобы и о тебе сохранилась такая память?
— Пожалуй. Но это не самое главное, правда? Если мир пошел по другой, лучшей дороге, как сказал Фарман, по дороге, уводящей прочь от христианского мира Скульд, тогда я счастлив. Но больше всего, — он похлопал по своей грубой рубахе, — я счастлив, что больше не ношу пектораль. Ни рабского ошейника, ни королевской короны, ни амулета богов. Для меня этого достаточно.
— И для меня тоже. — Свандис взяла его за руку, прижалась к нему. — Даже Ханд, кажется, умиротворен. Слава о нем как о лекаре расходится, дошла до Неаполя и окрестностей. К нему приезжают больные и просят вылечить. Сейчас он все пишет. Говорит, что излагает все свои познания в виде трактата. Он хочет однажды увидеть его напечатанным.
Шеф, вспомнив что-то при упоминании о печати, залез внутрь плаща и достал сложенный лист бумаги.
— Ханд всегда жаден до свежих новостей, предпочитает брать плату газетами, а не золотом. До сих пор все они были на диалекте латыни, над которым он ломал себе голову. Но взгляни-ка на эту.
