Ознакомительная версия.
Случайное стечение желаний. Пан Бербелек размышлял о путях судьбы. Сложив письмо Икиты, он закурил никотиану — дым поможет. Путь первый: он поедет в Александрию. Действительно ли Шулима крыса Чернокнижника? Там, в антосе Навуходоносора, у него, по крайней мере, шансы будут получше. А если она не крыса? Тем лучше. Путь второй: в Александрию не поеду. Действительно ли Шулима крыса Чернокнижника? Тогда, чем дальше с глаз, тем лучше, не стану пихаться ей под глаза, скатертью дорожка; а сам потом тоже покину Воденбург, в Иберию не поеду — спрячусь где-нибудь в другом месте. А если она не крыса? К чему ведет меня мое желание?
А если посмотреть на себя глазами Абеля: что сделал бы на моем месте Иероним Бербелек? Сбежал бы? Спрятался бы и дрожа молился, чтобы опасность покинула меня? Или же истинный Иероним Бербелек встал бы у опасности на пути, с гордо поднятой головой?
Самое времечко, чтобы начать притворяться им.
Пан Бербелек передвинул пепельницу. За ней, втиснутое в самый угол секретера, лежало приглашение на ужин к князю, написанное на официальном придворном пергаменте. Эстле Амитасе наверняка там будет. Он проверил дату: сегодня. Пан Бербелек пойдет туда.
* * *
В тот же самый момент, в котором влюбился, Абель Лятек от всего сердца возненавидел объект своего восхищения.
Звали ее Румией, и была она внучкой князя Неургии. Парень увидел ее и залился румянцем. Увидел ее и понял, что не достоин поднять на нее глаз. Он родился и умрет ее рабом. Падает на колени, поскольку не мог бы не упасть.
Ужин подали в Зале Предков. Здесь, в воденбургском дворце, где Григорий Мрачный жил веками, его Форма отпечаталась глубже всего, что ей было труднее всего противостоять. Здесь никто не улыбался. Разговоры утихали уже в вестибюле. Алитея еще попыталась что-то неуверенно промямлить, но потом уже и она лишь водила по сторонам угасшим взором. Пирокийная инсталляция пронзала дворец густой сетью металлических жил; отовсюду их всех окружали созвездия ярких огней, тем не менее — преобладало впечатление темноты, сырого мрака, осклизлой черноты, стекающей по лестницам, стенам, деревянной обшивке, древним камням, по коврам, дорожкам, гобеленам, по серебру и золоту. Пламя здесь дрожало не от жара, а от холода; гости вечно покрывались гусиной кожей. В Протокольном Зале в высоком камине гудел большой огонь, только свет от него не доходил дальше, чем на несколько шагов, во всяком случае, именно так казалось Абелю. Отец предупредил их, так что оделись тепло. Здесь обязывала скромная элегантность, хердонская простота. Ужин давался в честь ново назначенного посла Колонии. Пан Бербелек регулярно получал приглашения на подобного рода приемы, поскольку был единственным обитателем Воденбурга — если не считать повелителей и нескольких чиновников из местной академии — о котором гости князя имели шанс слышать ранее; кроме того, он принадлежал к аристократии и не доставлял неприятностей, редко выражая собственное мнение и, как правило, поддакивая урожденным выше собеседникам. Он был чудесным образом предвидимым, мечта для любого церемониймейстера: человек полностью определяемый чужими Формами. Он в мгновение ока чувствовал любые нарушения дворцового этикета. Двери только-только начинали открываться — он уже поворачивался к ним, колени сгибались, голова склонялась. Дело даже не в том, что он первым опускался на колени — зато опускался именно тогда, когда это следовало делать. Абель опоздал, он еще стоял, когда вошли: князь, княгиня, две дочки, внук и внучка. На мгновение он перехватил ее взгляд. Румия, он знал, что ее зовут Румией. Та усмехнулась ему самым уголком рта, то ли вопросительно, то ли подбадривающее. Абель грохнулся на колени. Сжатые кулаки уперлись в ледяной пол, кровь барабанила в ушах. Боже, какое унижение!
Ужин подали в Зале Предков, под внимательным взором предшественников князя, что глядели на едящих из-под потолка, с галереи портретов, созданных величайшими демиургами кисти и холста. Абель с подозрением поглядывал на картины. Все эти богато одетые мужчины и женщины с красивыми, суровыми лицами, казалось, высовывались из рам, обращая свои взгляды исключительно на него. Парень пересчитал портреты: семьдесят два. Как же глубоко в историю уходит прошлое года Неурга? Сколько поколений аристократов стоит в тени за бледнолицей Румией?
Стоило послушать посла Колонии, эстлоса Карла Реука, как он разглагольствует над индюком в грибном соусе:
— Одичали до такой степени, что, мммм, утратили малейшее чувство иерархии, не существует никаких общественных структур, только, мммм, одна огромная орда, в которой голос каждого стоит одинаково, и решения они принимают совместно — один, один и один, аморфная масса. Ни королей, ни рабов, нет низа, нет и верха; мммм, обо всем забыли.
— Забыли? — отозвался Абель с другого конца стола и тут же пожалел о том, что раскрыл рот, ибо, хотя Румия и глянула на него, на него поглядели и все остальные, и внезапно ему пришлось приложить все силы, чтобы под грузом их по-воденбургски холодных взглядов сказать хотя бы еще словечко. — Забыли, или же им никогда Форма не была дана? Может быть, Анаксегирос там и вправду первый.
— А ты, мммм, вьюноша, никогда не слыхал про «диких кратистосов» в Хердоне, но еще и в Африке, в Земле Гаудата на Антиподах? Порядок лежит в самой натуре мира. Такой вот, мммм, хаос и смешение в равную, единообразную массу ему противен, и они, по сути своей, болезненны. Только лишь в глубиннейших чащобах, за Мегоросами, в лесах ночи, под адскими деревьями, под, мммм, замечательно приготовлено, изумительно, только лишь там человек способен дегенерировать до такой степени.
— Ну раз он без остатка забудет свою Форму, — отозвалась княгиня, — ведь, тем самым, он перестает быть человеком. Ведь правда, Якса?
Якса, придворный софист, прежде чем ответить, вытерла платочком узкие губы и уложила приборы симметрично, по обеим сторонам тарелки.
— Этот порядок повсюду, — сказала она, глядя на Абеля, — и в одинаковой степени относится к людям, животным и растениям; ко всему, что живо и желает жить. Возьми, к примеру, двух любых псов. В каких бы обстоятельствах они не повстречались, всегда они будут облаивать друг друга и тормошить, пока один не поддастся другому, пока не признает его превосходства и своей подчиненности. А разве люди выросли из животных сразу в качестве королей и кратистосов, слуг и рабов? Нет. Но всякий раз, когда встречаются два незнакомца, обязательно происходит столкновение их воли, попытка подчинения — в более или менее тонкой форме. Теперь, когда мы живем в цивилизации, это не всегда можно заметить с первого взгляда. Но вначале, в дикой жизни, соревнования были грубыми, ничем не ограниченными. Покорись либо погибнешь! Сколько же людей способно рискнуть ради собственной свободы, ради независимости Формы? Ибо, в конце концов, всегда приходится играть на наивысшую ставку. Предпочитаешь жизнь или смерть под чужой волей? И одни сгибались, более всего ценя спокойную, безопасную жизнь — из таких потом появляются рабы, холопы, послушный народ; но вот другие — их меньше — не могут вынести никакого унижения; они, скорее, сломаются, чем согнутся, их Форма слишком жесткая — и вот от них потом рождаются аристократы.
Ознакомительная версия.
