Мне было шесть лет, когда ушел дедушка Михал. Помню очень многое. Я привык играться с Ларисой возле его могилы, за ручьем. Там рос огромный дуб. Мы забирались по его веткам. Могила дедушки была слева. Во второй половине дня тень дуба перемещалась к ней. Мы ложились в траву, за пределами сучковатых корней дерева-патриарха, на мягкой земле. Те же самые насекомые путешествовали по нашим телам. Мы глядели в жирную синеву, разговаривали ни о чем. Полу-сон, полу-явь, детство. Над нами три креста: дедушка Михал, прабабка Кунегунда, Иероним; Иероним был первым.
Ближе к закату тень указывала на уже настоящее семейное кладбище: то самое, что находилось по другой стороне ручья, под вербами. Сто семьдесят восемь крестов. Мне как-то никогда не приходило в голову спросить, границей чего является ручей.
Мы игрались на дубе и под ним, поскольку это было самое огромное дерево во всей округе. С самых высоких его ветвей я мог видеть крыши нашей фермы, башню ветряной мельницы. Я прочитал про Фалеса и на следующий же день замерил тени — свою и дуба. Дерево было высотой в сорок семь шагов шестилетки. Воистину, растение-Бог. Лариса спросила, что я делаю, когда я медленно шествовал прямо на могилу дедушки Михала. — Призываю духов, — ответил я на это, поскольку, на первый взгляд это и вправду походило на ритуал. С конца тени я спрыгнул между крестов. Хаааа-ха-хаах! Ноги поднимаются высоко, сгибаются в коленях глубоко, руки резко изломаны, лицом в небо. Так дитя переходит от одной забавы к другой, плавно сменяя последующие аккорды. Лариса присоединилась ко мне. Мы танцевали. И хихикали.
Где-то после сотого пируэта, я увидал его, сидящего под стволом, в колыбели корней. Он курил трубку. Я замер; Лариса оглянулась и тоже его увидела.
— Дедушка! — взвизгнула она и побежала к нему.
Дедушка Михал улыбнулся, протянул руки. Лариса со всего размаху вскочила в его объятия. Он крякнул и рассмеялся — голос я узнал.
Я подошел. Поднял и подал ему трубку, выбитую атакой сестры. Тот взял чубук левой рукой, правой гладил Ларису, та уже сидела у него на коленях, крепко охватив за шею; подсовывая голову под седую бороду. Еще месяц назад она засыпала вот так, в запахе его табака, под прикосновением его громадных ладоней — чуть ли не каждый вечер. Потом он переносил ее в ее кровать. Лариса была самой младшенькой, он был ее дубом.
Сейчас же она что-то нашептывала ему на ухо. Я стоял и смотрел; еще мгновение, и просто сбежал бы. Дедушка поднял на меня взгляд, улыбнулся, подмигнул. Я улыбнулся в ответ.
Пальцем указал за спину, на крест.
— Ты же мертв.
Тот кивнул.
— Ну да.
Потому-то я и не убежал.
Сел рядом. Прикоснулся к его плечу — через колючую материю рубахи; потом уже непосредственно, к ладони, к сухой, морщинистой коже. Дед присматривался с улыбкой. Теперь я знаю, его развлекали широко раскрытые глаза ребенка. Детские глаза, зеркало наивности, все в них правда, все совершенно нормальное, даже в величайшем изумлении. — Где ты был? — спрашивала Лариса. — Всегда рядом с тобой, белочка, — шептал он в ответ, целуя ее в лобик. Слезы в глазах старца, озера прощенной боли, забытых обид.
Он рассказал нам сказку. Как бывало и раньше. И теперь тоже; длинную. Про Принца и его Книгу. Книга была очень старинная, оставалась в роду с незапамятных времен. Когда нужно было принять важное решение, Принц, как и все до него — обращался за советом к своему отцу. Открывал Книгу, читал заклинание, прибывал дух Старого Князя. И вот тут пришло время сделать очень сложный выбор. Что делать, спрашивает Принц. Отец не знает, но советует спросить у своего собственного отца — как и сам спрашивал до сих пор. Принц берет Книгу и призывает Князя-Деда. Дед — Князя-Прадеда, Прадед — Прапрадеда… И так оно идет, в ритме детской считалочки, в ниспадающей каденции; мы смеялись и скандировали вместе с дедушкой.
В конце концов, Лариса уснула. Солнце уже близилось к закату, помню багрянец того неба; именно в таком багрянце я любил засыпать, на пахнущей сырым деревом веранде, в дыхании большого дома, открытого ветреным пространствам всеми своими дверями и окнами… Дом! Нам нужно возвращаться! Я схватился на ноги, дедушка разбудил Ларису. Вставала она неохотно. Разоспавшуюся, я потащил ее за руку.
— Не забывайте о Книге! — кричал за нами дедушка, уже невидимый в тени могучего дуба, когда мы брели через холодный ручей. — Помните о Книге!
Потом уже я размышлял, как, собственно, кончается та сказка; как она вообще может закончиться.
Еще не раз у меня были оказии его спросить, но тогда мне это как-то не приходило в голову. Нелегко сконцентрировать внимание шестилетнего пацана на чем-то.
Зато дух дедушки рассказывал о множестве других вещей. Я помню очень многое.
Это начинается незаметно, чаще всего — от поражения банальностью.
В один прекрасный день — сколько тогда тебе лет? не более двенадцати — тринадцати — тебе приходит в голову, что никогда уже не будешь ребенком. Во второй раз уже не переживешь ни часу, ни минуты из того времени. Уже защелкнулись стрелки, все пропало, все шансы кончились. Это как волновая функция — из всех возможностей ты коллапсируешь к одному единственному состоянию. Такое и только такое детство ты понесешь в себе до самой вечности. И проигрываешь с каждым днем.
И вроде бы, все мы об этом прекрасно знаем — но внезапно ты понимаешь окончательные последствия, ассимилируешь эту неизбежность в самую сердцевину души, и ноги под тобой подламываются, голова кружится, ты садишься на земле, перепуганный, отчаявшийся, сердце бьется сильно и медленно. Считаешь: раз-два, три-четыре, пять-шесть, это шаги смерти, так она крадется, так отмеряет, атомные часы вселенной, метроном полураспада, клепсидра энтропии.
Чтобы вызволить себя из подобного состояния, великие вещи не нужны: вкус свежего яблока, запах ночи, смех твоей младшей сестры… И ты встанешь, в конце концов — встанешь, все мы поднимаемся. А за тобой, на земле, карликовая тень: останки ребенка.
* * *
Мы разводили лошадей. Табун насчитывал более двух сотен голов. Когда мы сгоняли их всех в загон — корраль, от грохота их копыт камни переворачивались в своих подземных логовищах. Только мы и Запарты разводили лошадей в таком масштабе; но табун Запартов было почти что в половину меньше. Весной мы перегоняли верховых животных по бесконечным лугам Зеленого Края, и один раз случилось так, что в этой бесконечности табуны все же встретились, наскочили один на другой, перемешались. С тех пор мы клеймили животных. Наш знак — это две перевернутые по отношению одна к другой подковы; знак Запартов — крест. Клеймление жеребцов в основном проходило снаружи, на выгуле. Иногда я садился на ограде и приглядывался. Но меня не было при том, когда отец и дедушка Михал клеймили Третью Звезду. Мне рассказывал Иезекииль; а потом и сам дедушка. Третья Звезда вырвалась на мгновение и, еще лежа, лягнула так неудачно, что попала копытом прямо в грудь старику. Удар лошади не был особенно сильным, но дедушка Михал явно почувствовал, как что-то у него там, в теле, переместилось. Из него выбило весь дух, он тяжело сел на землю. А потом тут же появилась боль, жгучая, колющая. Папа, Иезекииль и тетка Фекла склонялись над дедушкой. — Все уже нормально, все хорошо, — сопел он. Только хорошо никак не было. Его отнесли в дом, в его комнату на втором этаже пристройки. Он хотел пойти сам, но оказалось, что нужно подхватить его под мышки; а кончилось тем, что его занесли — на помощь позвали еще Натаниэля. Малыш Иоанн галопом поскакал за Доктором. Вот тогда-то узнал и я. Я немедленно побежал к дедушке, только там уже собралась половина семьи, так что мама прогнала нас, меня и Ларису. Лариса плакала. (С плачем Ларисы бывало так: иногда он вызывал у меня дикие приступы злости, я орал на сестру, передразнивал ее, строил рожи, так что она всхлипывала еще громче, тем большая во мне нарастала злость… а иногда — ее плач вздымал во мне волны сочувствия, подобной печали, тогда я пытался неуклюже успокаивать ее, бормотал какие-то слова утешения, крепко прижимал к себе; дети так сильно полагаются на телесность, прикосновение и тепло успокаивали все наши кошмары… Один раз злость, в другой раз сочувствие — и, казалось, не существует такого правила, позволяющего предугадать, какой образец реакции возьмет сейчас верх). С глазами полными слез Лариса спряталась под лестницу; я вполз за ней. Места темные, места теплые, душные, места полумрака — там безопасность, там утешение. — Он умрет, умрет — всхлипывала сестренка. Эти слова она услышала от кого-то под дверями дедушки и теперь повторяла вслух, это был ее величайший страх, поскольку совершенно непонятный. — Не умрет, — говорил ей я. — Не умрет. — Умрет, умрет, умрет. Не прошло и года, как умерла двоюродная сестра, Маргарита. Вечером еще жила, а утром была мертвой; после того мы ее никогда уже не видели. Когда спросили у папы, он ответил, что ее забрала смерть. И теперь к Ларисе вернулись все детские страхи, связанные с неизвестным. Большой палец тут же направился ко рту, она втиснулась в угол ниши — худые коленки под подбородком, пальцы ног подогнуты, волосы цвета соломы скрывают опухшие глаза, эта гримаса безграничного отчаяния на детском личике, искривленные в плаче губки разбивают мое сердце. Среди детей плач заразителен; чем дольше я на нее глядел, тем сам был ближе к слезам. У меня уже дрожали губы, уже предательски защипало в глазах. И тут я схватил ее за руку. — Пошли. — Потянул ее раз, другой, третий, все сильнее, пока она наконец не сдвинулась и потому же позволяла себя вести. — Пошли, сами увидим.
