— Сбросьте меня на верхушку, — распорядился Тифус.
— Одного, господин? — спросил пилот Уредо.
— Одного, как и подобает посланнику, — стоя у боковой двери и держа косу Жнец Жизней, он улыбнулся. Между зубов ползали насекомые. — Я недолго пробуду один.
Посреди четырех игл-шпилей собора находилась посадочная площадка. Когда Уредо подвел к ней десантно-штурмовой корабль, турели на башнях открыли огонь. Заряды тяжелых стабберов застрочили по фюзеляжу «Копиа Морби».
Тифус отодвинул дверь.
— Предоставляю вам заглушить эти пушки, — произнес он и выпрыгнул.
Он пролетел десять метров и рухнул на крышу, словно керамитовый метеор. Рокрит растрескался под сапогами. Насекомые улья зажужжали в предвкушении. По другую сторону площадки располагался пятый, куда более широкий шпиль. Он был самым высоким из всех. Вершиной Благовещения. Тифус зашагал к нему. На его пути были лишь смертные защитники собора. Множество их стояло перед дверью, ведущей внутрь здания. В рядах Братского Ополчения Благовещения присутствовал больший процент тренированных бойцов и бывших гвардейцев, чем на большинстве планет, а их количество исчислялось по меньшей мере миллионами. Тифус предпочитал думать, что все население этого шара бездумно отдало бы себя делу. Так его действия здесь принесли бы еще больше удовлетворения.
При его приближении люди попятились назад. Они были ничтожествами, недостойными даже той смерти, которую он им нес. Многие вопили от страха. Но все же они сражались. На Тифуса тщетно обрушивался лазерный обстрел. Затем, когда до них оставалось лишь несколько шагов, крупный мужчина в выцветшей форме Защитного Ополчения Благовещения выстрелил из гранатомета. Разрывной заряд попал Тифусу в живот. Он пробил дыру в доспехе и чуть не сбил с шага. Из пробоины появилось темное облако, гудящее крыльями. Рой бросился на защитников.
— Нет, — произнес Тифус. Его воля увлекла насекомых обратно. — Еще не время.
Мухи закружились возле него бурлящим изобилием болезни, а он оказался среди ополченцев и взмахнул Жнецом Жизней. От нескольких ударов погибли десятки. Клинок проходил через мускулы и кости, будто сквозь воздух. Он рассекал тела надвое, и ни одна смерть не оказалась чистой или быстрой. По крыше ползали выпотрошенные и изрубленные, оставлявшие за собой кровь и внутренности. Порча состязалась со смертью в быстроте, преумножая муки последних мгновений.
Тифус убил всех. Он окружил себя гнилостной смертью. А затем, у входа, поднял кулак и разнес дверь на обломки.
Он двинулся по галерее, которая по спирали опоясывала шпиль изнутри. Далеко снизу доносились звуки сопротивления. Паства и хор пели гимны Императору. Их вера ползла вверх по мраморным колоннам. Она отражалась в блеске сусального золота на изваяниях святых и сводчатом потолке. Тифус остановился, чтобы взглянуть на верующих. Он увидел десятки тысяч обращенных вверх лиц. Это была подлинная сила. Сила, которая смогла еще сильнее распалить его ненависть. Он задержался, смакуя ярость. Его присутствие порождало тень, распространявшуюся по собору, словно нефтяное пятно. У него было, что сказать паразитам внизу. Слова и истина.
Но не теперь. Еще не теперь.
С гимнами переплетался другой голос, который раздавался из сотен вокс-трансляторов и побуждал певцов брать новые высоты. Он не пел. Он проповедовал. Именно этот голос более, чем чей-либо еще, созидал совершенство веры Благовещения. Его святость ударила в Тифуса, преодолела броню и бурлящее множество, в которое превратилось тело, и вонзилась в его существо. Голос причинял боль. Тифус явился заглушить его. Он намеревался наделить собор новым, истинным голосом.
Галерея закончилась ступенями, которые вывели его на крышу. Там, среди ночи и ветра, за кафедрой на высшей точке Благовещения стоял Архиэкзорцист Вандис. Он был стар, однако силен, благодаря омолаживающим процедурам и еще более — благодаря вере. Благословенное молодостью лицо покрывали морщины духовных шрамов от былых войн. Он взглянул на Тифуса, не дрогнув и не прервав проповеди. Без усилителей голос был еще мощнее. Тифус двинулся навстречу пронзающему, словно кинжал, свету слов. Он подошел на дистанцию удара.
Вандис не дрогнул.
Тифус не стал пользоваться косой. Он схватил смертного за горло и высоко поднял. Удушье лишило Вандиса речи.
— Нет, — прорычал Тифус. — Не молчи. Я принес великие вести. Ты должен разнести их.
Сейчас, — подумал он.
Рой насекомых ударил в рот Вандиса концентрированным потоком. Тот пытался не пустить их. Безуспешно. Они пробились сквозь губы. Тифус ослабил хватку, и мухи ринулись в горло Вандиса. Они заполняли жреца, пока тело не раздулось, натянув рясу. По нему гуляла рябь.
Тифус снова поставил Вандиса за кафедру. Плоть покрывалась пятнами, пока чума обретала определенную форму. Глаза уже разлагались. Однако он стоял.
— Говори, — велел Тифус. — Глаголь истину Отца Нургла.
Он перерезал Вандису горло острием Жнеца Жизней.
Наружу ударил неиссякающий фонтан мух. Дуга ширилась, продолжая распространяться, пока не охватила весь Тропарион. На улицы и жилые блоки опустилась смерть — смерть, которая барахталась, билась и задыхалась. Смерть, в которой не было покоя.
— Единство сохранено, — провозгласил Тифус.
Повинуясь его голосу, повинуясь вечной истине своего мира, мертвецы Благовещения вновь поднялись, дабы преобразить живых.
Он мрачно размышлял о славе и не мог ничего с этим поделать. Заняв свое место в возвышавшейся над сценой личной ложе губернатора, Корвус Парфамен оказался окружен славой, которая принадлежала не ему. Роскошное убранство ложи, буйство алой кожи и бархата, вышитых золотыми и платиновыми нитями, было данью — избыточной данью — славе губернатора Эльпидия. Но Корвуса волновала не роскошь. Ложа воплощала собой мягкую, неистинную славу: сопровождавшую титул известность, а не свершения человека. Еще была сцена, к которой устремлялись все прожектора освещения. Она представляла собой покатый монолит, вырезанный из цельной глыбы обсидиана. На этом алтаре могли бы приносить жертвы богам, однако вместо этого он пресмыкался под ногами артистов. Он воплощал величие камня, и сегодня чествовал брата Корвуса. И это тоже не волновало того. Он не понимал, чем занимается Гургес, но по крайней мере признавал, что его брат-близнец заработал свои лавры. По мнению Корвуса, искусство тоже было своего рода свершением.
Его раздражали стены. Лишенные окон и вздымающиеся на двести метров к далекому своду потолка, они были драпированы громадными гобеленами. Это были сотканные вручную символы имперских побед. Кильдар. Степи Плануса. Ичар IV. Еще и еще. Над Корвусом возвышались воины из древних и новых легенд. Они должны были вдохновлять, привлекать глаз, пока дух воспарял от величия почестей, которые воздавала музыка. В этом колоссальном пространстве творения искусства — камень, изображения и звук — должны были сплетаться воедино во славу Императора и его легионов. Но затем поклонение сменило направленность. Ныне колоссы с гобеленов, замершие в миг триумфальной битвы, тоже склонялись перед славой Гургеса, и это было неправильно. Именно поэтому Корвус так сильно вдавливал пальцы в кожу подлокотников, что даже царапал ее.
