— А если, — медленно проговорил Родриго, — если не прикасаться к предмету? Не брать его в руки? Если он, например, упадёт на землю и останется там лежать, а его владелец умрёт. То чей он будет тогда?
— Должно быть... ничей, — с некоторым удивлением ответил Танзини. Тревога снова заплескалась в его глазах, и он потянулся куда-то, должно быть, за ножом, припрятанным для крайнего случая. Родриго усмехнулся, забавляясь его неуклюжей попыткой спастись.
— Я понял, — сказал он. — Если все владельцы фигурок соберутся в одном месте и в одно время, и все погибнут, то получится, что артефакты освободились от старых хозяев, не обретя новых. Верно ли моё рассуждение, достойный брат Доминико?
— Да, в целом верно... ваше святейшество, — прошептал Танзини, пятясь вглубь часовни. — Но как все эти люди смогут... разве что какая-то удивительная случайность...
Родриго позволили себе ещё минуту понаслаждаться нарастающей в монахе паникой. Потом откинул голову и расхохотался. Это был звонкий, резкий, самоуверенный смех Родриго де Борха, испанского идальго, приехавшего покорять Рим. И покорившего его, в конечном счёте.
— О, это как раз сущие пустяки. Я многое знаю о случайностях, брат Доминико. Не меньше, чем Блаженный Августин знал об артефактах. Прими моё благословение, сын мой, пусть будет милосерден к тебе всеблагой Господь!
И, одарив ошарашенного монаха своим папским благословением, Родриго, продолжая смеяться, вышел из часовни вон.
Мичелотто ждал его, сидя на траве рядом с пасущимися конями. При виде хозяина он вскочил, вынул гарроту, вопросительно глядя на Родриго. Тот покачал головой. Решение пришло, а с ним — утерянная уверенность в том, что рано или поздно весь мир склонится к его ногам.
— Оставь, Мичелотто. Сходи внутрь, забери книги, но не трогай монаха. Для брата Доминико ещё не пробил его час.
Родриго вскочил в седло, а Мичелотто скрылся в часовне, и, когда дверь закрылась за ним, Родриго вполголоса договорил:
— Не здесь, и не теперь.
— Прекрасная монна...
— Тише, мессир!
— О, прекрасная монна, возжигающая неукротимое пламя в моём сердце...
— Молчите. Как вы вообще посмели заговорить со мной?! Столько людей...
В церкви и впрямь было полно народу. Мессу нынче служил кардинал делла Ровере, известный своим красноречием и ненавистью к папе, поэтому послушать его всегда собиралась толпа. Простолюдины толкались в задней части собора, на скамьях разместилась римская знать, было душно, тесно и довольно шумно: кто-то кряхтел, кто-то сопел, кто-то молился вслух, а кто-то весьма непристойно сморкался. Все эти естественные шумы надёжно приглушали воркование любовников, притаившихся в левом нефе собора, у надгробия папы Иннокентия VIII. Женщина под длинной чёрной вуалью, сжимая в руках свечу, с деланным возмущением выговаривала своему долговязому воздыхателю, пользовавшемуся теснотой и жавшемуся к прекрасной монне куда ближе, чем позволяли приличия. Монна притворялась, будто сердита, её возлюбленный — будто это ввергает его в отчаяние, хотя обоим безумно нравилась эта игра.
— Ах, монна, если бы только я мог поймать ваш взгляд, разве не стал бы я счастливейшим из смертных...
— Что же мне, поднять при всех вуаль? Погубить и себя, и вас? Что за цена вашей любви, мессир, если она толкает на погибель...
Погибель. Ха! Франческа, стоявшая за спинами любовников, беззвучно фыркнула. Если мессиру Раймону Гвиделли и грозила погибель в ближайшее время, то исходила она никак не от Санчии Арагонской. Ибо Санчия Арагонская прославилась на весь Рим тем, как виртуозно наставляла рога своему мужу с его братом — а когда этот брат умер, то с каждым встречным и поперечным, кто оказывался достаточно умел, чтоб забраться под юбку невестки папы римского. Борджиа! Уж сколько о них болтали, какими чудовищами выставляли, а Франческа всё никак в толк взять не могла — с чего бы. Она служила у Санчии уже шестой год, видела её мужа, Хофре Борджиа, каждый день, и большего олуха, раззяву и лопуха трудно было сыскать по обе стороны Тибра. Да и братец его Хуан, долгое время вздыхавший у подола монны Санчии (и под её подолом, кстати, тоже), ни умом, ни свирепостью не отличался. Правда, говорили, что Чезаре им обоим не под стать, но его Франческа видела редко и не могла судить наверняка. И есть также монна Лукреция — та ещё штучка, но подумаешь, монна Санчия тоже не лыком шита. Вон, как голову заморочила бедному мессиру Гвиделли. Франческа хихикнула в кулачок, не удержавшись, и тут же заозиралась по сторонам — не заметил ли кто. В её обязанности входило стоять между любовниками и толпой и оттеснять любопытных, а в случае опасности вовремя подать сигнал. Но опасности не было, толпа оказалась слишком захвачена красноречием кардинала делла Ровере, так что свидание прошло вполне благополучно, хотя и не осуществило даже десятой доли мечтаний мессира Гвиделли.
Наконец служба кончилась. Людской поток медленно потянулся к выходу, просачиваясь сквозь массивные бронзовые ворота. Базилика Святого Петра была старейшим храмом в Риме, ветхим, тёмным и массивным, угнетающим своей громадой. Собор находился в скверном состоянии: фрески растрескались, с потолка лохмотьями свисала штукатурка, кое-где с угрожающим видом кренились сваи. И всё же он оставался самым популярным собором в Риме, а значит — и самым безопасным местом для тайных свиданий. Ибо нигде не спрячешься надёжнее, чем в толпе.
У выхода из собора горластые нищие орали наперебой с продавцами сладостей и сдобы: первые взывали к благочестию прихожан, вторые — к их истомившимся за время мессы пустым желудкам. Санчия придержала платье, кинув рассеянный взгляд поверх головы нищего, тянущего к ней изъязвлённые руки.
— Франческа, я хочу пирожок, — сказала она тоном капризной девочки и, задрав юбки, забралась в ожидающий их паланкин.
Франческа кое-как протолкнулась к булочнику, пользующемуся явно большей популярностью, чем попрошайки. Купила два пирожка с голубятиной, ещё тёплых, лишь недавно вынутых из печи, золотящихся на солнце аппетитной корочкой. Тут же быстро съела один и юркнула в паланкин следом за госпожой.
— Ты что, ела? — подозрительно спросила Санчия, беря у неё пирожок.
Франческа быстро облизнула губы, на случай, если там задержалась предательская крошка.
— Нет, монна, — невинным тоном сказала она.
Санчия сурово посмотрела на неё и велела носильщикам трогать. Едва носилки качнулись, она с ожесточением вонзила зубы в булочку. Никто, кроме её домочадцев и глупого мужа, не знал, какая она обжора.
— Он невыносим, — заявила Санчия, разделавшись с пирожком. — Наглый, назойливый, и такой скучный! Но очень красив. Как ты считаешь?
— Да, монна, — всё тем же невинным тоном отозвалась Франческа.
Санчия Борджиа сузила глаза.
— Что «да, монна»? Что ты хочешь сказать?
— Только то, что согласна с вашей милостью.
— Ты находишь Раймона красивым?
— А вы разве нет?
Санчия не любила, когда слуги отвечали ей вопросом на вопрос. Франческа порой не удерживалась от соблазна позлить её, за что и заработала, на сей раз, звонкую оплеуху.
— Мерзавка, — прошипела Санчия. — Только посмей строить ему глазки. Я тебе их выцарапаю.
— Да, монна, — как ни в чем, ни бывало, отозвалась Франческа, потирая щеку.
Господи, как же ей было смешно! Но она научилась сдерживаться, на своё счастье, а иначе хохотала бы с утра до ночи над своей достопочтенной госпожой.
— Он мой, — продолжала Санчия, говоря скорее с собой, чем с дерзкой служанкой. — Пусть даже я никогда не позволю ему поцеловать мои руки, он всё равно будет мой. О, Хофре бы взбесился, если бы узнал. Он ненавидит всех Гвиделли.
Взбесился? Однако монна Санчия явно льстила темпераменту своего супруга. Франческа долгое время изучала его темперамент со всех возможных сторон, и могла с уверенностью утверждать, что «Хофре Борджиа» и «бешеная ревность» соотносятся друг с другом примерно как «июль» и «снег». А какой же дохлой рыбой он был в постели! Валялся, будто бревно, так что Франческе приходилось всё делать самой, словно это она была мужчиной, а он...
