И снова Раэл Манделла упрекал себя за безрассудное решение взять жену, отца и нерожденное дитя в путешествие через Великую Пустыню. Четыре дня назад, в Мурчисон Флатс, выбор был прост. В одном положении стрелки отправляли его семью на юг, в населенные земли Второзакония и Великого Окса, в другом — через Великую Пустыню в пустынные местности Северного Аргира и Трансполяриса. Тогда он не колебался. Ему нравилось думать о себе, как о дерзком первопроходце, открывателе новых земель, строителе новой жизни. Он гордился собой. Значит, это — расплата за гордыню. Карты и лоции были неумолимы: топографы РОТЭК не отметили ни единого поселения на тысячи километров вдоль этой линии.
Порыв ветра ударил в грот и разорвал его пополам сверху донизу. Раэл Манделла тупо уставился на хлопающие клочья парусины. Затем он отдал приказ привести круто к ветру. Не помогло: сразу после этого еще три паруса лопнули со звуком пушечного выстрела. Рельс–шхуна вздрогнула и потеряла скорость. Ева Манделла встала, покачиваясь, цепляясь за гудящий трос. Ее живот вздымался от приближающихся схваток, но глаза смотрели вдаль, а ноздри раздувались, как у испуганного оленя.
— Там что‑то есть, — сказала она, и ее слова просочились сквозь визг ветра в такелаже. — Я чую это: что‑то зеленое и живое. Харан, у тебя есть приспособленный глаз — что ты видишь там? — Дедушка Харан навел свой погодный глаз вдоль геометрически безупречной линии и там, в крутящейся пыли и хмари, что мчались впереди шторма, он увидел то, что учуяла Ева Манделла: купу зеленых деревьев, и еще кое‑что — высокую металлическую башню и несколько ромбовидных солнечных коллекторов.
— Жилье! — закричал он. — Поселение! Мы спасены!
— Еще парусов! — взревел Раэл Манделла, а лоскуты парусины хлопали вокруг его головы. — Больше парусов! — Дедушка Харан принес в жертву древнее семейное знамя тончайшего новомерионеддского шелка, предназначавшееся для провозглашения королевства его сына в землях за пустыней, а Ева Манделла — свадебное платье кремового органди и нижние юбки. Раэль Манделла пожертвовал шесть футов незаменимой солнечной пленки, и они подняли все это на мачту. Ветер подхватил рельс–шхуну, дал ей пинка, и семья покорителей фронтира понеслась к убежищу, имея вид скорее кочующего цирка, чем суровых пионеров.
Доктор Алимантандо и господин Иерихон увидели рельс–шхуну издалека — клочок многоцветной ткани, несущийся перед грозовым фронтом. Они боролись с первыми порывами и пыльными смерчами, сворачивая хрупкие лепестки солнечных коллекторов в тугие бутоны и втягивая перистую антенну и параболические отражатели в релейную башню. Пока они работали, обернув головы и руки тканью, ветер достиг такой силы, что его было не перекричать, и наполнил воздух летящими песчаными иглами. Рельс–шхуна еще только тормозила, визжа, воя и разбрасывая искры, а доктор Алимантандо и господин Иерихон уже бежали к ней, торопясь начать разгрузку грузового вагона. Они работали с молчаливым, самоотверженным взаимопониманием, свойственным людям, прожившим в изоляции долгое время. Ева Манделла нашла их неутомимую, механическую деятельность довольно устрашающей: скот, саженцы, семена, инструменты, механизмы, материалы, ткани, домашний скарб, гвозди, винты, шпильки и краски: отнести и поставить, отнести и поставить, и все это без единого слова.
— Куда мне отвести их? — закричал Раэл Манделла.
Доктор Алимантандо поманил их за собой замотанной в тряпки рукой и отвел в теплую, сухую пещеру.
— Располагайтесь здесь. Она соединена с другой, где мы сложили ваше имущество.
В семнадцать часов семнадцать минут пылевая буря ударила по Дороге Отчаяния. В тот же самый момент у Евы Манделлы начались схватки. Пока ее свадебное платье, ее нижние юбки, семейное знамя и шесть листов ценной солнечной пленки улетали в небеса, уносимые ветром, который мог освежевать и разделать человека, она тужилась, тужилась, стонала, задыхалась и тужилась, и тужилась в горячей сухой пещере при свете сальных свечей; тужилась, и тужилась, и тужилась, и тужилась — пока не вытолкнула в мир двух верещащих младенцев. Их приветственные вопли заглушил куда более мощный голос шторма. Маленькие струйки красного песка сочились сквозь устье пещере. В желтом мерцающем свете Раэл Манделла взял на руки своих сына и дочь.
— Лимаал, — сказал он ребенку в правой руке. — Таасмин, — сказал он ребенку в левой руке, и сказав так, проклял их своим проклятием, так что рационализм из его правой руки перешел в сына, а мистицизм его жены перетек из левой руки в дочь. Они были первыми урожденными гражданами Дороги Отчаяния; их права перешли на их родителей и деда, которые не могли бы продолжать путь к землям за краем пустыни, имея на руках грудных младенцев. Так что они остались здесь навеки, и никогда не нашли земель за горами, которых все Манделла с тех пор алкали, ибо не были вполне удовлетворены Дорогой Отчаяния, зная, что здесь они всего в одном шаге от рая.
Раджандра Дас жил в специальной дырке под платформой номер 19 вокзала Меридиан–Главный. Он делил эту дырку со множеством других людей. Дыр на вокзале Меридиан–Главный было много, а людей — и того больше. Они величали себя господами прохладной жизни, ценителями свободы, учеными мужами Универсуума Жизни, Чистыми Душами. Железнодорожное начальство называло их сорной птицей, бродягами, нищебродами, флибустьерами, гундами и лоботрясами. Пассажиры говорили о них, как о бедствующих аристократах духа, горемыках, падших душах и рыцарях злосчастья и охотно раскрывали перед ними свои кошельки, а те посиживали на корточках на вокзальных лестницах, расставляя руки под дождем сентаво и пуча молочно–белые глаза — контактные линзы–катаракты, продукция компании «Очки и оптика — Свет с Востока», что на Восточной Хлебной улице. Однако Раджандра Дас был выше милостей жителей Меридиана, путешествующих поездом. Он существовал целиком и полностью иждивением подземного сообщества главного вокзала и жил на то, что нищие могли заплатить за его услуги. Он наслаждался определенной степени респектабельностью (хотя какой уж там респектабельности можно достичь в королевстве бродяг — большой вопрос), поскольку имел талант.
Раджандра Дас обладал способностью очаровывать механизмы. Не существовало ничего механического, электрического, электронного или субмолекулярного, что отказалось бы работать по просьбе Раджандры Даса. Он любил машины: любил разбирать их на части, колдовать над ними, собирать их назад и делать их лучше, чем раньше. И машинам нравилось прикосновение его длинных, проворных пальцев, поглаживающих их изнутри и настраивающих их чувствительные компоненты. Машины были готовы петь для него, готовы мурлыкать для него, готовы для него на что угодно. Машины любили его до безумия. Любой вышедший из строя прибор в норах под вокзалом Меридиан–Главный отправлялся прямиком к Раджандре Дасу, который тут же принимался хмыкать и бормотать, поглаживая свою аккуратную темную бороду. Затем из многочисленных карманов его жилета извлекались отвертки, устройство разбиралось на части и через пять минут оно уже работало лучше, чем раньше. Он мог уговорить лампочку, рассчитанную на четыре месяца, гореть два года. Он умел так настроить радиоприемник, что тот начинал ловить космическую болтовню между поселениями РОТЭК на высокой орбите. Перепаянные им протезы рук и ног (в которых не было недостатка на вокзале Меридиан–Главный) становились быстрее и сильнее конечностей из плоти и крови, которые они заменяли.
