Второе пришествие. Все для науки. Человек-альбом.
Доисторические гнусли. Серп Иванович не сдается. Кстати, о проездном. Долгий одинокий плач в темной ночи над засыпающим океаном. Сируш, трехпалый, мокеле-мбембе. Как стать миллионером. «Берегись, воздух!»
Вновь загнав нас в пещеру, Краббен не ушел.
За мрачным кекуром слышались непонятные всплески.
Нервно зевнув, Серп Иванович перевернулся на живот. Выцветший тельник на его спине задрался, и на задубевшей коже выявилось таинственное лиловое имя – Лиля. Еще более сложная вязь уходила под тельник, терялась под ним. Какие-то хвосты, ласты. Похоже, натруженное тело Сказкина душили и обнимали неизвестные гады.
– Туман будет…
Гребень кальдеры заметно курился. Дымка, белесоватая, нежная, на глазах уплотнялась, темнела, собиралась над водой в плотные плоские диски.
– Скорей бы…
– Почему скорей?
– А ты погляди вниз…
Серп Иванович поглядел и ужаснулся: «Какой большой!»
То ввинчиваясь в глубину, то вырываясь на дневную поверхность, Краббен, гоня перед собой бурун, мощно шел к Камню-Льву. Солнце било в глаза, и я видел лишь общие очертания Великого Змея – некое огромное тело, с невероятной силой буравящее воду. Голова Краббена раскачивалась на длинной шее, как тюльпан.
– Надеюсь, он вернется.
– Еще чего! – обиделся Сказкин.
– Молчи, молчи! – приказал я. – Глаз с него не спускай. Замечай каждую мелочь: как он голову держит, как работает ластами, какая у него фигура…
– Да они все они там одинаковые… – туманно заметил Сказкин.
Я промолчал. Краббен входил в крутой разворот.
– А нам за него заплатят? – спросил Сказкин.
– А ты его поймал?
– Упаси господи!
И возликовал: «Уходит!»
Но я и сам уже видел: Краббен уходит.
Подняв над водой тяжелую голову, он вышел на траверз Камня-Льва.
Я был в отчаянии. Обрушивая камни, осыпая песок, я с рюкзаком, Сказкин с «тозовкой», мы скатились по осыпи на берег. Никогда этот замкнутый, залитый светом каменный цирк не казался мне таким пустым и безжизненным. Кроме нас, украшала его только истерзанная чудовищными клыками сельдяная акула.
– Да брось ты, начальник! – удивился моему отчаянию Сказкин. – Ты же видел его, чего еще надо?
– Видел – не доказательство.
– А ты акт составь! Я его подпишу, и Агафоша подпишет.
Я отвернулся. «Подпишу…» На борту корвета «Дедалус» находилось почти сто человек. Ни одному не поверили. Кто же поверит акту, подписанному бывшим интеллигентом («в третьем колене») и горбатым островным сиротой?
– Да что он, последний, что ли? – утешал меня Серп Иванович. – Ну, один ушел, другой явится. Раз один явился, значит, другой придет. Это как в любви, начальник. Я как-то в Бомбее встретил индуску…
– Замолчи…
– Да ладно тебе, начальник. Я ведь к тому веду, что на Краббене свет клином не сошелся. В мире и без него много загадок. Вон, видишь, раковина лежит. Кто знает, может, до нас ее никто в мире еще не видел, а? – Раковина, которую Сказкин поднял и держал в руке, ничем не отличалась от других – тривиальная гастропода, но Серп Иванович уже уверовал в свое открытие. Он уже настаивал на своем открытии: – Ты внимательней осмотрись, начальник. Она, наверное, никому не известная.
И закончил:
– И меня не укусит.
Серп Иванович счастливо зевнул.
Волны к ногам Сказкина катились ровные, ленивые, протяжные, как его зевки – океан только-только просыпался. Сказкин нагнулся, подбирая очередную раковину, и тельник на его спине вновь задрался, обнажив широкую полоску незагорелой кожи. И там, на этой коже… я увидел… не только имя неизвестной мне Лили…
– Снимай! – заорал я.
– Ты что, начальник! – опешил Серп Иванович.
Но было в моем голосе что-то такое, чего Сказкин послушался.
Не голая спина у него под тельником оказалась, а прямо художественный альбом! Хорошо, если Никисор, Сказкин-младший, племянник Серпа Ивановича, дожидающийся дядю на Кунашире, ходил с ним в баню лишь в малолетстве, – незачем маленькому мальчику видеть таких распутных гидр, дерущихся из-за утопающего красавца, незачем было маленькому мальчику видеть таких непристойных русалок, сцепившихся из-за того же утопленника.
Но и не это было главным.
Среди сердец, пораженных морскими кортиками, среди развратных сирен, кружащихся, как гибкие лебеди на картинах Эшера, среди веерных пальм, под известными сакраментальными словами: «Не забуду…» (неизвестный творец зачем-то добавил лишнюю букву: «…в мать родную») по спине Серпа Ивановича, выгнув интегралом лебединую шею и широко разбрасывая длинные ласты, шел сквозь океанские буруны…
– Краббен! – завопил я.
Эхо еще не отразилось от стен кальдеры, а Сказкин уже мчался к убежищу. Его ног я практически не видел – они растворились в движении!
– Стой, организм!
Сказкин остановился.
Левая его щека дергалась.
– Стой, организм. Я не про настоящего Краббена. Я про того, который выколот на твоей спине. Кто это сделал? Где?
– Да один кореец в Находке…
На всякий случай Сказкин добавил:
– Не мне одному колол.
– Вот так просто и колол? Краббена?
– «Краббена! Краббена! – возмутился Сказкин. – Вот тоже! Этот кореец в Находке, он что хошь тебе наколет, только поставь ему пузырек!
– Но ведь чтобы наколоть Краббена, его надо увидеть!
– Начальник! – укоризненно протянул Сказкин. – Да я тебе все уши прожужжал, одно и то же тебе твержу: нет ничего особенного в этом твоем Краббене! Я же говорил, что наш старпом такого видел с «Азова» и ребята с «Вагая» видели. А однажды в Симоносеки я встретил японку…
Договаривать Сказкин не стал.
Его левая щека опять задергалась.
Буквально одним прыжком он достиг входа в пещеру.
Я мчался за ним, а Сказкин уже прицельно бил из «тозовки» в сторону Камня-Льва, откуда без всплеска, без единого звука, надвигался на меня Краббен.
Он был велик.
Он был огромен.
Он действительно походил на могучего змея, продернутого сквозь тело непомерно большой черепахи. Ласты раскинулись, как крылья, с трехметровой шеи клонилась плоская, почти крокодилья голова, глаза, подернутые тусклой пленкой, так в меня и впивались. Черный, как антрацит, Краббен был чужд нашему миру. Он был совсем из другого мира, он был другой, не такой, как мы или как деревья, кудрявящиеся на гребне кальдеры; он был порождением другого, совсем неизвестного нам мира; от воды, взбитой огромными ластами, несло тоской и безнадежностью…
