— Вы сознаете мою мощь.
Оники всю жизнь готовилась к растворению в небытии. Она никогда не осмеливалась занять принадлежащего ей места, будь то среди тутталок, будь то в коралловом щите, будь то рядом с ее принцем или сыном. Она всегда была лишь тенью, бестелесным существом, гостьей, отказавшейся усесться за общий стол, женщиной, заслонившейся просвечивающей ширмой своего служения другим. Она исполняла волю своих родителей, волю матрион, волю своего принца, желания своего сына, волю Несотворенного… Было ли в этой вселенной место для той, у которой не было своей собственной воли?
— Вы сознаете мою мощь.
Сан-Франциско никогда не будет князем Жер-Залема, признанного и уважаемого своим народом. Земляки отвергли его, изгнали, приговорили к гибели от клыков диких медвигров в Цирке Плача. Американское племя испарилось в пространство вместе с другими племенами, и ни его голова, ни его сердце не желали властвовать над пустотой. Так пусть над ним властвует пустота.
— Вы сознаете мою мощь.
Гэ скоро присоединится к своим. И не присоединится, потому что нельзя присоединиться к тем, кого больше не существует; она будет сопровождать их вечно в безбрежной пустоте, как они сопровождали ее в космосе тысячи лет Д.С.В. Долгое странствие «Эль Гуазера» оказалось лишь предвосхищением конца, сном-предчувствием старого безумца с Земли. Гэ мельком увидела лицо Фрасиста, такое светлое в сиянии цветов на кусте. Она была благодарна ему за те несколько мгновений счастья, которые он подарил ей, за те краткие и неистовые ослепительные вспышки, которые предшествовали угасанию ее света.
— Вы сознаете мою мощь.
Кхи столкнулась с тем, кто оказался ее, и У Паньли оставалось только склониться. Ему наконец открылась абсурдность его жизни. Каждый раз, когда он испускал крик смерти — это осквернение первоэнергии, — он превращался в ревностного слугу Несотворенного, он подготавливал приход пустоты. Каждый раз, когда он закидывал в клетку ребенка на Шестом кольце, он сеял семена небытия на человеческой земле. Две важнейших дороги в его жизни — идеалы рыцарства и ужас набегов — приводили к одному итогу. Какой интерес в продолжении пути? Не лучше ли сложить оружие, погрузиться в забвение — полное, успокаивающее? Он умолял Катьяж простить ему его неудачу.
— Вы сознаете мою мощь.
Фрасист Богх был никчемным ребенком, никчемным кардиналом, никчемным муффием; где уж ему быть подходящим спутником для Гэ. Он любил ее, конечно же, но знал ли он, что такое любовь? Разве его сердце не было отравленным и зашлифованным догмами камнем? Убивая миллионы своих собратьев, наблюдая, как они умирают на огненных крестах, он стремился истребить самого себя. Так велика его вина, что никто и никогда не замолвит слова в его защиту, в его оправдание, даже предшественник на троне муффиев, его наставник в цинизме Барофиль Двадцать Четвертый. Ему никогда не простить себя, не принять себя, и, раз так, лучше ему себя отринуть — окончательно, радикально.
— Вы сознаете мою мощь.
Феникс была последней женщиной избранного народа, последней представительницей высшей и священной расы. Ни ее сердце, ни голова не выдержали бы жизни среди сплошных гоков, прóклятых богами людей, отпрысков самок со зловонным чревом и самцов с грязным семенем. Она не хотела рожать детей, у которых не будет другого выбора, кроме как спутаться с существами, гены которых заражены. Они переженятся с нечистыми людьми, оснуют расу ублюдков, забудут, что они избранные, сыновья священного Глобуса, Жерзалемяне. Чем отвечать за вырождение своего народа, она предпочла бы, чтобы ее душу десять тысяч раз навечно рассеяли.
— Вы сознаете мою мощь.
Йелль никогда не полюбит его, теперь Жек совершенно уверился. Она неспособна любить не потому, что такая злая, а потому, что не такая, как он, не такая, как другие люди. Тот, кто слышит звук блуфа, не сможет почувствовать биения собственного сердца. Тот, кто чувствует агонию звезд, не сможет посвятить себя любви. Тот, кто так пугающе далеко видит, не сможет посмотреть на него с нежностью. И однако Жек жил только ею и ради нее. Па и ма Ат-Скины сошли в ад крейциан, оставив свой дом этим отвратительным па и ма Гравилям. У него больше не было ни семьи, ни дома, ни воспоминаний, ни судьбы, а единственное пристанище, куда он жаждал войти — сердце Йелли — было безнадежно закрыто. Только он отказывался сдаваться: он смотрел на нее поверх куста, удерживаясь над пустотой. Она не поднимала на него глаз, но невыносимое напряжение в его взгляде вызвало волну тепла, похожую на вибрацию антры.
— Вы… сознаете мою мощь…
Тепло… свет… любовь… Споры согласования предупредили материнские платы, что структурную память их носителя сотрясает судорожная деятельность.
У Тау Фраима на мгновение закружилась голова, но он овладел собой — его возмутила мысль, что этот мерзкий дядька, этот приспешник Несотворенного, угрожает существованию его друзей-змей. Люди могли растворяться в небытии, если так уж хотели, но не имели права утягивать за собой животное царство. И тогда Тау Фраим, крепко держась за руку своего отца с одной стороны и за руку Найакит с другой, энергично призвал антру, звук жизни. Он уже не ощущал границ своего тела, потому что во время совместных переходов он был точкой света, искрой, которая отказывалась гаснуть, которая изо всех сил боролась с ледяным дыханием блуфа. Он хотел по-прежнему пересвистываться с рептилиями, донимать Йелль, поддразнивать Жека, обниматься с родителями, купаться в ручье, ощущать кожей лучи солнца, исследовать все уголки творения, спать, мечтать, просыпаться, начинать все сначала, вечно объедаться плодами жизни.
— Вы… мощь… пустоты…
Вакуум… вечность… вибрации… свет… существовать… сознание…
Материнские платы сталкивались со всевозрастающими трудностями при интерпретации данных. Паникующие споры согласования гудели как перевозбужденные мозговые имплантаты.
Шари оставался совершенно спокоен и решителен. Он ясно ощущал, как ужасно обессиливают его товарищи по дэва (кроме Тау Фраима, чья яростная жажда жизни не подалась под ядовитыми атаками Несотворенного), но от их слабости не упал духом.
Она даже дала ему сосредоточиться, оттого что Несотворенный, вломившийся в ментальные бреши остальных, не так яростно навалился на него. Соответственно, у Шари появилось время, чтобы укрепить свою защиту и подготовить ответ. Ведомый антрой, он спустился в самые потаенные слои разума, к источнику мысли, где зарождались волны и формы. Сначала он задавался вопросом, почему дэва не перенес их в индисские анналы, теперь же знал причину: они уже проникли в анналы.
Они сами были анналами.
Мощь звука жизни все нарастала в Шари, в Тау Фраиме.
— Мощь… мощь… жизни.
Упрятавшись в интерфейсах материнских плат, Несотворенный корчился от ярости. Активная память конгломератов вышла из-под контроля спор согласования.
*
Холод и тьма расползлись по всем мирам бывшей империи Ангов: по Сиракузе, по Маркинату, по Оранжу, по Иссигору, по Сбарао и Кольцам, Платонии, Ут-Гену, Урссу, по планетам Неоропа, Красной Точке, Двусезонью… Звезды потухли, и повсюду возвещалось о конце Вселенной. Одни называли это апокалипсисом, другие — сжатием вселенной, третьи — великим возмездием, четвертые — концом света. Раздались голоса в поддержку гипотезы о причастности скаитов Гипонероса, события сопоставляли с исчезновением планеты Н-Марс. Животные беспокойно смотрели на небо и в страхе выли. Люди вышли из своих домов, пристроек, хижин, хаток, лачуг, логовищ, пещер, палаток, рассыпались по улицам и площадям. Кто-то обращался с беззвучными молитвами к своим богам, кто-то воспевал Творца, кто-то призывал демонов и дьяволов, кто-то восставал, кто-то смирялся. Случаи суицида, убийств, мести, зверств исчислялись миллионами.
Людей, рассеянных по Млечному Пути, постепенно поглощала гигантская черная дыра.
*
Я Жек Ат-Скин, сын па и ма Ат-Скинов. Я буду любить тебя так сильно, Йелль, что распахну двери твоего сердца и заставлю тебя забыть звук блуфа, агонию звезд. Ты посмотришь на меня глазами женщины, ты увидишь своих детей глазами матери.
