Жек совершил ошибку — он вернулся в Ут-Ген, чтобы снова повидать па и ма Ат-Скинов, и удивился, найдя внутри семейного дома в Старом Анжоре незнакомцев. Он потребовал от них объяснений, что они там делают; те ответили, что они у себя дома, и что это скорее он должен оправдать свое вторжение в их собственность (по манере, с которой мужчина выговорил слово «собственность» — надувшись и нутряным голосом, — с какой па Ат-Скин говаривал о своем садике, было похоже, что он высокого мнения о своем социальном статусе).
— И, кроме того, как вам удалось пройти клеточный опознаватель, не превратившись в угольки, молодой человек? Продавец мне гарантировал, что он работает безошибочно…
— Тебя снова одурачили, па Гравиль! — расстроенно воскликнула женщина.
— А пока убирайтесь из нашей собственности, молодой человек! — прорычал мужчина.
Как это часто бывает с утгенянами — и Гравили не были исключением из правила, — ма была привлекательна и стройна, а па толст и некрасив. Сиракузянского облегана, по счастью, он не носил.
— А что случилось с прежними владельцами? — спросил Жек.
— С чего это вас заинтересовало? — каркнул Гравиль.
— Они умерли, — как можно мягче ответила женщина, будто почувствовала, что этот из ниоткуда взявшийся подросток — один из членов семьи.
— Умерли? — пробормотал Жек.
Он был так потрясен, что застыл посреди комнаты, не в силах произнести ни слова или пошевелиться.
— Их дом выставила на продажу церковь Крейца, еще до революции в десембриусе, — добавила ма Гравиль. — Они погибли при стирании. Вы их знали?
Жек медленно кивнул.
— Их сожгли в центральном крематории! — вмешался па Гравиль. — Дымом пошли! Больше им ничем не поможешь. Так что проваливайте отсюда!
— Па Гравиль! — отчитала его ма Гравиль. — Как ты можешь быть таким бессердечным! Разве ты не видишь, что у мальчика горе!
Но тот если и грубил, то скорее по расчету, чем по отсутствию душевной тонкости: он боялся, как бы этот подросток не оказался племянником или кузеном бывших владельцев (об их детях никто не слыхал), и не явился с собственными претензиями на дом. Сделка, заключенная с крейцианами, бывшими представителями империи на Ут-Гене, теперь, когда их оттеснили от власти, могла быть аннулирована. Ему не хотелось, чтобы вокруг его права собственности поднялась шумиха, потому что открылась охота за пособниками старого режима, и соглашение с крейцианами, даже строго коммерческое, вполне могло быть приравнено к акту сотрудничества и обернуться для участника некоторыми неудобствами — в виде публичного повешения (Ут-Ген вернулся к своим старым добрым обычаям).
Жек закусил губу, чтобы не потерять сознания, затем глубоко вздохнул, вызвал антру и перенесся на Мать-Землю, оставив па и ма Гравилей предаваться мрачным рассуждениям.
Теперь он остался сиротой. Йелль сразу заметила, как он бледен и подавлен, и молча подошла, чтобы обнять его. В тот вечер у куста безумца голосом, прерывающимся от горя, он рассказал о смерти своих родителей.
— Жек! Жек Ат-Скин! — внезапно воскликнул Фрасист Богх. — Я как-то и не связал: ты тот мальчик, который был в Северном террариуме, когда я залил его газом.
Жек подтвердил, мотнув подбородком.
— Как тебе удалось избежать газа и жидкого бетона?
— Старый карантинец отдал мне свою кислородную маску.
— Артак? Связанный с рыцарями-абсуратами? Горакс, скаит-инквизитор, постоянно отслеживал его разум. Мы посчитали тебя мертвым, и сообщили твоим родителям.
— За тобой еще две жертвы! — внезапно закричал Жек, вскакивая и обвиняюще указывая пальцем на бывшего муффия. — Они дали стереть себя, и они мертвы…
Он убежал в наступающую ночь. Фрасист хотел его догнать, но У Паньли схватил его за запястье.
— Бесполезно, — сказал рыцарь. — Это был их выбор, их право. Позже он поймет…
— Звук блуфа становится все ближе, — уверенно заявила Йелль. — Он скоро будет здесь.
Все одиннадцать собрались вокруг куста безумца. Настала ночь, и на их лица падали отсветы от цветов.
— Пришло время сформировать дэва, — сказал Шари.
— Что такое дэва? — спросил Тау Фраим, сидя на коленях у отца.
— Индисское понятие, единение наших сил, целое, превосходящее сумму частей. Мы научимся образовывать сущность с двенадцатью лицами.
— Одиннадцатью! — поправил У Паньли.
— Пока что одиннадцатью, скоро будет двенадцатью. Но двенадцатый будет стремиться нас разделить. Он просочится в наши слабые места, будет нас настраивать друг против друга, разжигать вражду и страхи. Вот почему мы должны покончить со всяческим осуждением друг друга. Какими бы ни были наши пути, какими бы ни были наши прошлые ошибки, до какой бы степени мы ни изменились, каково бы ни было наше сходство, давайте полностью примем себя, и безоговорочно. Не станем гордиться тем, что были избраны в дэва, ибо гордыня подбивает на осуждение…
Афикит глянула на него взволнованно и восхищенно: в этот момент он предстал в своем истинном величии махди. Она вспомнила, как они с Тиксу прибыли на Мать-Землю, измученные непрерывными поисками. Ей запомнился образ маленького темноволосого мальчишки, который, перепрыгивая с камня на камень как козленок, понесся к ним, с заразительным энтузиазмом их приветствуя. Она была уверена, что горный безумец гордился бы своим учеником — учеником, который порой проявлял предосудительное безрассудство, который не всегда осознавал важность своей роли, который сам себя обрек искать в одиночестве тропу к ковчегу. У нее, кроме того, было предчувствие, что Тау Фраим, этот мальчик, который так сильно был похож на него, станет недостающим звеном в цепи хранителей индиссских анналов. Им все еще предстояло победить Гипонерос, им все еще придется столкнуться с… Тиксу. Но хватит ли у нее сил бороться с ним?
— Как станем действовать? — спросил Фрасист Богх.
— Сначала займемся совместными переносами, во время которых не будем ни проявлять индивидуальной инициативы, ни преследовать личных желаний. Мы целиком отдадимся воле сущности, зовущейся дэва.
— Когда мы начнем?
— Сейчас же.
Они расположились хороводом вокруг куста, образовали цепочку из людей без начала и без конца, и обратились к антре. Переход от индивидуального восприятия к дэвическому самосознанию немедленно породил бессознательные страхи, которые мешали им справиться с групповым трансфертом. Кое-кто из них настолько сроднился со своим «я», что обособление от эго, это расшатывающее ощущение, что ты перестаешь быть собой, а растворяешься в сущности, настолько огромной, что тебе даже не ощутить ее границ, вызывало невыносимое головокружение. Одиннадцати товарищам казалось, что им уже никогда не восстановить своей души, своего уникального начала, что им больше не почувствовать самоотождествления, что они никогда не вернут себе той индивидуальности, с которой так свыклись. Они яростно отвергли слияние, как отказываются скалы дать себя унести потоку лавы, как восстают капли дождя против идеи растворения в луже воды.
Им пришлось посвятить своим усилиям большую часть ночи. Сложность заключалась в том, что одиннадцать членов дэва должны были одновременно прийти в равной мере к принятию общности, чтобы обрести единую идентичность, единую волю. Если один наконец решался расстаться с цепями эгоцентризма, то другой вдруг тряс головой и вскрикивал, как будто сел на горячие угли, и пытался разорвать цепь, вырвать руку из руки соседа. Некоторым — например, Оники, — влиться в атом было легче, чем другим: она соглашалась отдаться дэва, как согласна была три года жить мыслями о своем принце. Она никогда не очерчивала границы своего «я»: ни во времена своей жизни тутталки, где телом и душой посвятила себя очистке гигантских органов, ни во времена изгнания на Пзалионе, где посвятила себя сыну и воспоминаниям о мужчине — своем избраннике.
Разразился не один припадок отчаяния, слез, гнева, бунта. Махди Шари требовал от них невозможного, требовал высшей жертвы — своей сущности, и они так негодовали, что раздражение было чуть ли не осязаемым. До них дошло, что принадлежность к индисскому дэва, к этому последнему полку человечества, это вовсе не почетное отличие, но ужасающая требовательность, высшее самопожертвование. Путь от материи к истоку, от формы к бесформенному, от конечного к бесконечности был путем мучительного раскрепощения от эго.
