и настойчивого трения пальцев о мой клитор. Волна удовольствия накрывает меня, и я кончаю. Вместо того, чтобы отстраниться, Аехако продолжает ласки, доводя меня до лихорадочного возбуждения. Я… я не знаю, что и делать. Когда я ласкаю себя сама, то останавливаюсь сразу после оргазма. Дело сделано. Но Аехако не останавливается, и я не в силах ему противостоять. Громко вскрикнув, я кончаю снова, сильнее, ярче. Он целует меня, чтобы заглушить мои стоны, а я продолжаю растворяться в оргазме.
С последней волной удовольствия, пробежавшей по телу, я вздрагиваю и становлюсь чувствительной, а затем издаю тихий звук протеста, когда Аехако убирает пальцы с моего клитора. С изумлением вижу, как он, поцеловав меня в нос, подносит влажные пальцы ко рту. На улице так холодно, что они уже успели покрыться льдом, но он слизывает морозную росу и стонет от удовольствия.
А я просто пялюсь на него.
Чем мы тут только что занимались?
АЕХАКО
Кира вцепилась в мою задницу так близко к хвосту, что это заставляет меня ерзать. Не знаю, понимает ли она, за что держится, но, судя по остекленевшему взгляду, она сейчас мало что осознает.
Гордость распирает меня при этой мысли. Я доволен тем, что довел ее до потери контроля.
Она моя. С резонансом или без, Кира – моя женщина, моя пара, и я брошу вызов любому мужчине, который решит иначе. Я держу ее в собственнических объятиях, наблюдая, как меняется выражение маленького человеческого лица.
В тот момент, когда Кира приходит в себя, печаль возвращается в ее глаза. Я не могу этого допустить, поэтому целую, а затем шепчу:
– Твои руки достаточно согрелись?
Она непонимающе смотрит на меня, моргая, а затем отпрыгивает, будто обожглась, когда понимает, что держит меня за задницу. Ее лицо пылает: нос от холода, а щеки от смущения.
– Мы не должны были этого делать.
Это задевает меня как мужчину. Почему бы и нет? Я смотрю, как она натягивает брюки и завязывает шнурки.
– Почему нет? Разве тебе не понравилось? Разве я не заставил тебя содрогаться от удовольствия?
Она прижимает пальцы к моим губам, заставляя замолчать, и оглядывается, чтобы убедиться, что нас никто не услышал. Я нахожу это забавным, учитывая, что минуту назад она кричала от удовольствия. Убедившись, что вокруг никого нет, она смотрит на меня с упреком.
– Почему мы не должны были этого делать? – не унимаюсь я. – Было здорово.
– Да, но мы не резонировали! А с моим везением, уже завтра ты найдешь отклик в ком-то другом.
– Ааа, значит, у нас есть эта ночь, – я наклоняюсь для еще одного поцелуя и расстраиваюсь, когда Кира отворачивается.
– Я девственница.
– Мне не знакомо это слово.
– У меня никогда ни с кем не было секса, – ее лицо очаровательно краснеет. Интересно, останется ли оно таким, если она будет бесконечно смущаться?
– И что?
– Я должна сохранить себя для своего партнера! При условии, что я когда-нибудь его обрету, – выражение ее лица снова становится печальным.
Я сбит с толку этой логикой.
– Почему ты должна сохранить себя?
– Разве он не захочет быть первым, кто прикоснется ко мне?
Я фыркаю:
– Думаю, он предпочел бы, чтобы ты знала, что делаешь. Какой мужчина будет винить тебя за стремление к удовольствиям?
Ее брови взлетают вверх, однако, уголки губ растягиваются в легкой улыбке. Она смягчается:
– Люди мыслят иначе.
Я широко раскидываю руки:
– Посмотри на мужчину перед тобой. Он кажется тебе похожим на человека?
Кира одаривает меня еще одной полуулыбкой и качает головой, затем переводит взгляд на небо; снег усиливается, заметая нас белыми хлопьями.
– Как ты думаешь, погода наладится до завтра?
– Я так не думаю.
Она выглядит расстроенной.
– Мы можем отложить поход. День-два не сыграют роли.
По лицу Киры снова пробегает паника. Она мотает головой:
– Мы не можем.
– Кира, – я кладу руку ей на щеку. Дело не в получении удовольствия или резонансе, дело в чем-то другом. Что-то не так, и она скажет мне, в чем дело.
– Что ты скрываешь?
Она смотрит на меня, моргая, и я вижу, как мысли крутятся в ее голове. Эту женщину что-то тревожит, и она боится поделиться этим. Ее большие глаза настолько печальны, что у меня щемит в груди. Я бы забрал у нее эту печаль, если бы мог.
Если бы она позволила мне.
Кира прикусывает губу:
– Это пустяки.
– Нет, не пустяки, и если ты со мной не поделишься, я вернусь в пещеру и расскажу всем, что мы здесь вытворяли. – Не то чтобы кому-то было до этого дело, но я-то знаю, что застенчивую Киру это беспокоит.
Ее губы приоткрываются, и на мгновение мне кажется, что она ждет еще одного поцелуя. Но потом ее рот захлопывается, и она хмуро смотрит на меня:
– Это нечестный ход, Аехако.
– Да, это так, – соглашаюсь я. Мне не до честных ходов, когда дело касается Киры. Она моя. Я касаюсь ее щеки́. – Ты должна сказать мне, что тебя беспокоит.
Она снова прикусывает губу и касается металлической штуковины, торчащей из уха.
– Если… если я расскажу, ты не должен никому говорить. Ни Беку, ни Векталу, никому.
Как будто я собирался чем-то делиться с Беком. У этого самца снежный сугроб вместо головы. Но послушно киваю.
Она сжимает руки в кулаки, а затем скрещивает их на груди. Не в гневе, а как бы обнимая себя, пытаясь защититься.
– Другие возвращаются, – шепчет она. – Пришельцы. И я боюсь, что они могут меня найти.
АЕХАКО
– Расскажи мне все.
Она потирает свои маленькие человеческие ручки, а затем выкладывает, что случилось. Ее тревога выплескивается наружу, и я узнаю про обрывки разговора пришельцев, раздавшегося в наушнике, о страхе, что они вернутся забрать ее. Я вижу дикий ужас на лице человека, и мне больно, что она держала все внутри себя, считая, что должна нести это бремя в одиночку.
Но она не одинока. У нее есть я.
Закончив свой рассказ, Кира смахивает слезы с уголков глаз, прежде чем те успевают замерзнуть.
– Скажи что-нибудь? – просит она.
– Можем ли мы вытащить переводчик из твоего уха?
Она качает головой, прикасаясь к нему:
– Я пыталась. Он вживлен хирургическим путем. Иногда мне кажется, что проще отрезать это чертово ухо, но боюсь, что часть переводчика уходит глубоко мне в голову, – она прикусывает губу. – Я не хочу делать себе лоботомию.
Я не знаю этого слова, но понимаю, о чем она говорит. Кира умна и не станет
