А потом всё стало меняться, меняться и не в лучшую сторону.
В предчувствии войны началась такая суета, какой ей не приходилось видеть даже в час пик.
Сначала эмигрировал мирный люд. Космопорт работал с раннего утра до позднего вечера, но челноки не справлялись, всех желающих невозможно было вывести на орбиту за один день. Люди, боявшиеся потерять очередь у касс, ночевали на местах, бар работал круглосуточно и был набит до отказа даже ночью. Всё раздражение и усталость, все обиды и злость вымещались на них, на работниках бара. Где-то что-то не успел, где-то не то подал или не вовремя унёс, кому-то принёс не тот заказ или принёс слишком поздно — они все трое валились с ног от усталости, но поток граждан сменили военные, и с каждым днём их было всё больше и больше.
Люди в защитной форме, они приезжали, сменяя уезжающих, они были везде и всюду. Зелёный цвет их одежды (а она знала, что это значит) снился ей даже ночью. И техника, невиданная техника!
Такие машины они видели лишь на занятиях по истории цивилизации, и то в за-писи, а сейчас танки, тягачи, самоходные артиллерийские установки, бронемашины и грузовики разъезжали по улицам свободно, с оглушительным лязгом на поворотах высекая синие искры из криолитового покрытия.
Но самое страшное началось потом, когда город стали обстреливать и бомбить с воздуха самолётами.
Как можно работать в такое время? Опасно было даже на улицу выходить, но и в квартире, что снимали они на двоих со второй официанткой, Тильдой, весёлой хо-хотушкой из землян, в ней тоже было не легче.
Сами сионийцы называли свои налёты "превентивными точечными ударами", сообщали, что обстрелу подвергаются лишь военные и стратегически важные объ-екты. Но… В войне нельзя быть заранее в чём-то уверенным, а техника на то и тех-ника, чтоб иногда выходить из-под контроля.
Дом их, старый, многоквартирный, из тех, что строились ещё по устаревшей пла-нировке, стоял на окраине, и, пробираясь пешком в сторону Космопорта, каждое утро с ужасом и удивлением смотрела она на развалины домов, вчера ещё весело и уютно светящихся жёлтыми глазницами окон. обходила сваленные обгорелые дере-вья, ямы и развороченный криолит.
Людей к началу войны в городе осталось немного, а вот гриффитам податься бы-ло некуда. Они уже не мыслили своего существования вне окружающих их стен, машин, людей, без техники и привычной работы. Да и запрещено им было покидать пределы города. Запрещено особым распоряжением бургомистра… И им, гриффи-там, как раз и доставалось в первую очередь…
Обстрелы и бомбёжки велись только по ночам, и к утру мало что оставалось от следов разыгравшихся на её пути трагедий. Обломки мебели, искорёженная быто-вая техника, иногда целая, но теперь никому уже не нужная, обрывки обуви и оде-жды, истоптанной и запылённой, изредка детские игрушки, выброшенные в тороп-ливых сборах или забытые по случайности. И часто ещё влажные пятна замываемой в спешке крови…
К этому невозможно было привыкнуть. Она не могла! Бежала, стараясь не глядеть по сторонам, и содрогалась от ужаса, натыкаясь на равнодушные и скучающие гла-за солдат, лениво и неторопливо жующих жвачку. Их, этих людей в форме, стано-вилось на улицах всё больше при приближении к центру города. Здесь и порядок какой-то чувствовался. Зато в пригороде от очумевшей от безнаказанности солдат-ни деваться было некуда.
Дверь в их квартиру выбили в первые же дни, а потом по два-три раза за день вламывались с обысками, проверяли, ничего не говоря и никак это не объясняя. Искали ниобиан, солдат, разбежавшихся после того, как разбомбили военные части, расположенные при въезде в город.
Осматривали каждый угол, задавали всегда одни и те же вопросы, некоторые пы-тались приставать, не зная, с кем имеют дело, а потом уходили, оставляя грязные следы на полу и не меньшую грязь в душе.
Тильда не выдержала первой, собралась в пять минут и, разругавшись напоследок со всеми в баре, уехала во Флорену. Её через новую границу пропустили легко, у неё во Флорене жили родственники, далёкие, правда, но какая разница? Главное, они согласились принять свою племянницу-ниобианку.
А она, оставшись в разоренной и опустевшей трёхкомнатной квартире, не стала дожидаться перемен и ушла к матери, в лес. Сбежала тайно!
Как же отличалась жизнь в их посёлке от той, что осталась в памяти, от той, что жила благодаря детским впечатлениям! Жизнь одиноких, заброшенных стариков, намеренно избегающих встреч с людьми.
А она радовалась этому одиночеству и скрытности их жизни. Как она радовалась тому, что город и солдаты остались далеко-далеко, в другой вселенной, в другом мире!.. И это странное слово "война" больше не резало слух, и всё, что было связа-но с этим страшным словом, тоже осталось там же, куда она усилием воли загнала воспоминания о Чайна-Фло. Танки, бомбёжки, самолёты, обыски и допросы вместе с прилипчивыми, откровенными изучающими взглядами военных — всё она поста-ралась забыть. И Единый язык стал уходить в прошлое. А отдалённый гул ночных разрывов или тонкий звон пролетающих высоко в небе боевых самолётов чем-то напоминал ей комариный писк или далёкие раскаты грома в верховьях реки, у Ра-дужного хребта…
Скольких сил ей стоило создать у себя в душе это ощущение слепого неведения. Но, как и все лари́ны, она умела управлять своей памятью, забывать то, что не нуж-но или не желательно знать. Это умение спасло её от сумасшествия, от паранойи. Ведь все попытки рассказать хоть кому-нибудь о том, что ей довелось пережить, не давали результатов, не освобождали от тяжести. Даже А-лата — милая А-лата! — только улыбалась, успокаивала, повторяя:
— Не надо… Не надо вспоминать об этих мерзостях. Люди живут по своим зако-нам, и мы не будем вмешиваться. Мы просто будем жить так, как жили всегда, ещё до их прихода!..
Но жить так было уже нельзя!
Да они же просто говорили теперь на разных языках! Они стали чужими друг другу! Они — дочь и мать! Понимавшие каждую мысль, каждый пусть даже мимо-лётный взгляд или чуть уловимый жест.
А тут ещё этот парень! Новый подопечный матери… Он оказался человеком! Че-ловеком и солдатом… Свет видит! Это было похуже самой нехорошей новости. От пожара бежал — под ливень попал!
Как же так?! Откуда?! Почему?! Неужели и здесь уже появились люди?! Люди в зелёной форме!
Со слов матери она сумела представить события четырёхдневной давности. Сио-нийцы, ниобиане — между ними она не делала никакого различия. Не вникала в суть войны. Что толку? Их, ларинов, вообще никто не спрашивал. Да они и сами не встревали, не вмешивались принципиально. А здесь же!
Они должны были просто выполнить приказ, тем более, и приказ был яснее ясно-го. Но человек, которого нужно было "похоронить", оказался ещё жив. Кто из них высказал идею попытаться помочь умирающему? Неизвестно! Но А-лата приложи-ла к этому делу свою руку. Она согласилась принять человека, осквернить свой дом, наложить на себя бремя запретов на время лечения. А ей же теперь нельзя да-же в доме своём находиться, в том доме, под крышей которого она не была десять лет.
