беспощадно изрезал меня, уделяя особое внимание глазам. Затем убежал. Из-за его жестокости я ослепла. С того ужасного дня я не видела дневного света. — Ида Свонсон остановилась, тяжело дыша и заставляя себя успокоиться. — Нет, с тех пор я не его видела, мистер Белачек. Но он жив. Я знаю это. Даже после побега из тюрьмы он убивал. Постоянно. Он ничего не может с этим поделать. С того дня я не видела это злобное, порочное чудовище: своего сына… до сих пор.
Белачек замер с бритвой в руках.
— Ты знала, — прошипел он. — Всё это время ты знала!
— Конечно, знала. Ты думал, мать не узнает своего собственного сына? Ты думал, использование имени твоего отца не предупредит меня? — Ида не была испугана, просто утвердилась в убийственных намерениях. — И теперь ты вернулся… закончить то, что начал?
Белачек хихикал, пуская слюни. Он приближался с бритвой, на остро заточенном лезвии сверкали блики света.
— Ради книги, ради себя, ради тебя, мамочка…
Ида Свонсон — вспоминая милого, дорогого мальчика, который был у неё когда-то, прежде чем тьма поглотила его и отрыгнула этого демона — позволила пледу упасть с колен. В одной — правой — артритной клешне был револьвер. Маленький, блестящий, калибра 0.38. Андрей Белачек замер, затем ринулся вперед. Револьвер выплюнул в него пулю. Она поразила его в живот, отбросила назад на диван, и красные реки затопили его сиденье. Следующая пуля ударила в грудь. Третья — в горло. Четвертая и пятая — в голову. Белачек, всё еще выглядевший ошеломленным и потрясенным случившимся, упал на подушки и замер.
В комнату вошла Лана.
— Всё кончено?
— Да, — ответила слепая женщина. — Да.
— Очень хорошо. — Лана взяла у старухи револьвер, начала заворачивать тело Белачека. — Боюсь, диван ремонту не подлежит. Полагаю, оно того стоило.
Ида Свонсон выглядела древней.
— Теперь все кончено. То, что следовало сделать сорок лет назад случилось сегодня, — сказала она и больше не произнесла ни слова.
Лана, аккуратно завернув Белачека так, чтобы не протек, утащила свою ношу прочь. Её конечным пунктом была печь в подвале, где она кусок за куском скормит никчёмные останки Андрея Белачека огню.
Перевод: Шамиль Галиев
Tim Curran, "The Christ Machine", 2003
«Когда тебя выпустят, Морячок, когда в замке повернется ключ, и больничная пташка упорхнет на свободу, берегись, смотри в оба, потому что эти места кишат убийцами. Ты с ними встретишься, так и знай, ты увидишь под темным покровом ночи злобные ухмылки конченых наркоманов и оскалы помойных псов. И тебя увидят, даже не сомневайся, львы сбегаются на свежатину, глаза-сигареты пылают, ноздри вдыхают аммиак и выдыхают серу, а ты… ну, для них ты лишь буйный влажный лес, полный гнили и разложения, и они придут в тебя с топорами, пустят вонь из твоих вен. Не оставят ни деревца».
«Уж поберегусь», — осклабился во все тридцать два Морячок.
«Осторожней там. Они учуют тебя по запаху и явятся все исколотые, в отметинах, похожих на глазки в сыром тесте… Боже, нет… тяжелое дыхание, ухмылки до ушей, пасти, полные клинков, и языки, острые, как бритвы».
«Меня таким не проймешь, — пожал плечами Морячок, — буду спокоен, как труп в морозилке».
Итак, Морячка отпустили на все четыре стороны, и он, осторожно нащупывая, куда поставить ногу, стал спускаться по обгаженной бетонной лестнице, где в океанах собственной мочи и блевотины валялись скрюченные, будто вчерашний мусор, алко- и нарконавты — кто вцепился в бумажный пакет из-под бутылки, кто в шприц со ржавой, погнутой о кость иглой. Одни его окликали, вторые просто кашляли, третьи харкали, четвертые, с шарфами и бородами из роя мух, лишь таращились в небо выжженными пустыней глазами — и все они были бешеными псами, грызущими собственное пустое брюхо.
— Свобода, — прошептал Морячок. Еще никогда это слово не звучало так сладко.
Стояла теплынь. Порой налетали жаркие, как из печки, порывы ветра, даже пот со лба ручьями катился. Он ни к чему такому не привык. Все тут было настоящим и грубым, и чем дальше, тем больше. За долгие месяцы стерильная вода и фильтрованный воздух, пресная еда и пресные лица стали обычным делом. Но здесь — о боже! — все кипело жизнью, бродило и не поддавалось контролю.
В воздухе висела приторная вонь: мусор, грязные тела, гниющие фрукты и тухлое мясо. Там — ни запаха, ни звука, лишь белые стены с мягкой обивкой без швов. Здесь — шум, смрад, буйство цвета и ни одной прямой линии, сплошные углы, углы и снова углы. Полнокровная жизнь, перегрузка для органов чувств. От каждого нового душка, звука, текстуры кружилась голова, ощущения опьяняли.
Надо остановиться. Дыши. Дыши. Вот так. Медленней, медленней.
Семнадцать месяцев на “Исцелении”, а затем тебя выбрасывают из стерильной утробы в это безумие, где все — буквально все! — гудит.
Морячок шел и улыбался, терзаясь мыслями о том, как выглядит со стороны. Как я? Нормально иду? Не заметили, что я другой? Может, шагаю широко или улыбаюсь виновато?
В памяти всплывали лица давних знакомых и близких друзей. Где они теперь, неизвестно, да и к чему это знать? Наверняка мертвы или при смерти. Ну и пусть умирают, пусть сгниют и удобрят эту губительную почву.
— Мы теперь из разных миров. Я не нужен им, а они мне, — буркнул под нос Морячок.
И тут же себя одернул: «Тихо!» В реальном мире никто сам с собой не разговаривает, в этом попросту нет нужды. Здесь всегда есть, кому выслушать и над кем поглумиться. С собой болтают лишь пациенты лечебницы.
А ты больше не один из них.
Всего в двух кварталах от больницы он увидел обещанную толпу. Да, это были убийцы. Мясники с могильными лицами, покрытыми замысловатой сетью шрамов от самолечения и биопсии. Со сломанными и снова сросшимися шеями — результатом слишком частых свиданий с висельной пеньковой веревкой и ножами вивисекторов. Заметив Морячка, толпа бросила рвать на части бедного наркомана и пошла навстречу — глаза стеклянные, губы в трещинах, изо всех пор сочится ненависть, стальным шипастым шаром раздирающая желудки.
Морячок — в отутюженном костюмчике, белозубый, с маникюром и аккуратной стрижкой — замер, но ненадолго. Миг — и он рванул прочь, перескакивая облепленные насекомыми тела и блюющих уличных оборванцев. По боковой улочке, по зловонному проспекту, по проулку меж разрушающихся домов, петляя в лабиринте, где он ориентировался так же плохо, как и его преследователи. В конце концов шум ног стих, и Морячок остановился
