намекнул на то, что будет очень и очень интересно.
Так что, для того, чтобы понять, в чём там дело, мне, всё-таки, пришлось отложить в сторону все свои дела и пройти к нему. Умеет он заинтриговать, этого не отнимешь.
В штабном бункере тихо шуршали большие лопасти вентиляторов, постоянно моргали многочисленные индикаторы, похожие на спятивших светлячков, расползшихся по стойкам с аппаратурой.
Дежурные операторы тихо обменивались короткими репликами.
Семён сидел на своём любимом вращающемся кресле и глядел на стену, увешанную информационными панелями.
Услышав, что стальная дверь, пропуская меня, начала втягиваться в стену, он обернулся, и, когда увидел, что это я, радостно улыбнулся и приглашающим жестом указал на место рядом с собой:
— Проходи, располагайся…
Я не стал спорить, и, плюхнувшись в объятия анатомического кресла, поинтересовался:
— И зачем ты меня сюда заманил, старый таракан?
Дядька угрожающе, и, в то же время, комично пошевелил усами и нарочито-обиженным тоном возразил:
— И вовсе я не старый…
— Значит, против таракана возражений нет? — прищурился я, — ну, давай тогда, рассказывай…
— А посмотри-ка ты вот на эту, например, голопанель, — и он ткнул пальцем в один из экранов, висящих перед нами, — и скажи мне, а что ты там видишь?
Я окинул взглядом унылый степной пейзаж, который транслировался на этот экран, посмотрел с недоумением на Прокопьича и выдал очевидный ответ:
— Ничего я там не вижу, кроме травы и неба… А что я там должен был увидеть?
— Ещё десять минут назад ты, если бы хорошо пригляделся, то смог бы видеть там бронеходы осаждающих, — Семён взял паузу, но, увидев, что я собираюсь задать ему наводящий вопрос, продолжил фразу, — а теперь их нет!
— И что? — я пока так и не понял, в чём хохма, ну, передислоцировались они, ничего странного в этом нет…
— А то, что осаду сняли, — огорошил меня дядька.
— Ты уверен? — задал я риторический вопрос, ибо Прокопьич, не будучи на сто процентов уверенным, таких заявлений не делал бы.
— Конечно уверен, — Семён укоризненно посмотрел на меня и покачал головой.
— Значит, с нашим рейдом следует повременить, — пробормотал я, — поскольку, если войска отсюда снимаются, то, скорее всего, они уйдут на территорию Бояндина.
— Точно, — подтвердил мои предположения Прокопьич, — и мы не застрахованы от того, что часть из них передислоцируется, вообще, к самому поместью.
— Ну да, тогда с внезапным нападением у нас могут возникнуть серьёзные сложности, — продолжил я, — значит, планы наши опять подлежат пересмотру.
Семён не стал комментировать это моё высказывание, а я продолжил мысль:
— Но, если противник отводит войска, то, может быть, и планируемый нами рейд теперь не очень то и нужен?
— Почему ты так думаешь? — заинтересованно спросил Прокопьич.
Я видел, что он собирался ещё что-то добавить к своему вопросу, как дверь опять поехала в сторону, и в комнату боязливо заглянула… горничная.
Вот эту девулю, одетую в форменное платье и белый кружевной передник, ни я, ни Семён, ни вообще кто-либо из присутствующих, видеть тут явно не ожидали.
— Господин Антонов, — еле слышно пролепетало это юное существо. Девушка, видимо, почувствовала себя совсем не в своей тарелке, оказавшись среди брутальных вояк, большинство из которых тут же принялись без всякого стеснения раздевать её глазами.
— Да, я тут, — я ободряюще улыбнулся девчонке, — зачем ты здесь?
— Меня послали вам передать… — она в панике оглянулась, натыкаясь на вожделеющие взгляды.
— Не волнуйся, никто тебя тут не укусит, — попытка успокоить девушку большим успехом не увенчалась, но она, всё-таки, сделала над собой усилие, и совершила то, зачем, собственно, и спустилась в наше мрачное подземелье. Она протянула мне трубку коммуникатора, которую сжимала в кулачке:
— Вот, — и, покраснев, отвела глаза, — там с вами говорить хотят.
— И кто же? — задал я законный вопрос.
— Господин Бояндин, — пролепетала девчонка.
— Спасибо, красавица, — услышав это, она покраснела ещё больше, — можешь идти…
И её тут же, как ветром, сдуло. А я, повертев перед своим носом трубку, нажал сенсор, отключающий мьют:
— Слушаю, Антонов, — и, добавив в голос толику раздражения, продолжил, — кто это? — хотя, как вы понимаете, прекрасно знал, кто.
Но, надо было создать соответствующую атмосферу.
— Это Бояндин, — раздался голос счетовода, — нам надо поговорить.
— Ну, так мы же с вами и разговариваем уже? — ехидно спросил я, — так что, говорите, не стесняйтесь, я вас внимательнейшим образом слушаю.
Ничего не мог с собой поделать. В моей речи явно сквозило издевательское такое ехидство, но сдерживаться, если честно, не было ни сил, ни желания.
В конце-то концов, я же говорил, что все, кто посмеет на меня напасть, должны страдать. И Бояндин — не исключение. Пусть страдает. Пока морально, ну, а дальше… Дальше посмотрим на его поведение.
— Я хочу завершить наше противостояние, — было видно, что каждое слово даётся моему собеседнику с большим трудом, и, хочу признаться, это доставляло мне эдакое, знаете ли, злорадное удовольствие.
— Ну, так вам никто не мешает капитулировать прямо сейчас, — издеваться над проигравшим, это всегда приятно, — я готов принять вашу капитуляцию.
— О капитуляции речи не идёт, — почтеннейший Федот Мирославович явно нервничал. Нервничал и злился… — но я готов вести переговоры о мире между нами.
Я чувствовал по его интонациям, что он прилагает огромные усилия для того, чтобы не сорваться на крик, прекрасно понимая, что этим только ухудшит своё, и без того незавидное, положение.
И только я собрался преподнести ему в ответ очередную колкость, как он продолжил свою пламенную речь:
— И то, что я приказал отвести свои войска с вашей территории, это жест доброй воли с моей стороны!
— А может быть, это вовсе и не проявление вашей воли, безразлично даже какой, доброй ли, злой ли, — я постарался поточнее и пообиднее сформулировать свою догадку, — а действие, которое вы были вынуждены совершить?
— Что значит был вынужден? — Бояндин всё таки не выдержал и повысил тон, — я сильнее вас! И только нежелание продолжать этот бессмысленный конфликт и врождённое человеколюбие побуждает меня делать вам это щедрое предложение!
— Ну, ну, ну, а войну мне вы тоже, руководствуясь врождённым человеколюбием, объявляли? —
