обычно. Нас ждет целый выходной день — заканчиваю свои заутренние записи и иду ее будить. Сегодня — забыть обо всем и радоваться каждой секунде! Я в нетерпении, родная. Просыпайся.
день 33 второй трети 3987 года
Мой страх — томителен. Я не скажу, что не боюсь. Боюсь. Но ловлю странное ощущение: мне будто бы плевать, будто что-то происходит — и это не со мной. Мозгом — да, понимаю, что страх и волнение быть должны, они вроде как в подтверждение того, что я отношусь серьезно и ответственно к своей миссии. Но внутри какая-то пустота, ветер, пустыня. Я просто рад, что что-то будет — что-то большое, важное и, пожалуй, даже увлекательное. Энтузиаст — я такой, искренне, я горяч! Но и я же параллельно не чувствую ничего.
Сессии (обязательные для астронавтов) с психиатром не показали никакой патологии, что удивительно, конечно, но мне на руку. Даже наоборот: мои хладнокровность, легкость и спокойствие в принятиях решений, по словам врача, очень даже идут к моему занятию (какие красиво сложенные и пафосные словечки). Сказал только, что наблюдает диссоциации кое-какие, впрочем, не видит ничего опасного. Как много он не знает (улыбнулся). Так что, в целом, наверное, стоит задвинуть все свои пустые психоаналитические самокопания куда подальше… И постараться жить нормально.
Благо, работы хоть отбавляй — погружен с головой. По две тренировки в день: центрифуга, кресло ускорения (да-да, наше нелюбимое — полчаса как галька в маракасах), отработки-отработки, тренажеры по управлению кораблем и капсулами, гидролаба… А самое любимое — камера тишины, темная и спокойная сурдокамера, медитация про антипанику: трое суток работаешь один без отдыха, сна и без кого-либо рядом — а за тобой наблюдают. Это у меня всегда на «пять». Очень стараюсь использовать сурдопериоды по максимуму: когда заканчиваю все раскадровки, планы и просчеты, сажусь писать. Вот прямо сейчас, кстати, последний сурдочас — дописываю и на отдых. До старта осталось совсем немного. Я готов. Я жду.
день 98 второй трети 3987 года
Говорили с Сольвейг почти три часа кряду. Она мой свет. Я в кромешной тьме — а она свет. Я за пеленой — а она свет. Я в смятении — а она… Простота, с которой она говорит мне о нас, сводит меня с ума, заставляет чуть ли не плакать от восторга, наслаждаясь каждой секундой рядом с ней. Мы мыслим совершенно одинаково. Часто шутим, что у нас на двоих один мозг: я могу не заканчивать фразу — знаю, она поймет. Она выкладывает на мой сендвич второй кусок хлеба — я уже протягиваю фольгу, в которую надо завернуть обед, я выхожу со станции и смотрю налево — она в этот момент поворачивает голову и поднимает на меня глаза… Это не про предсказуемость. Это про тончайшую связь между нами. Мы словно в потрясающе нежном и чувственном танце: каждое движение четко выверено — и не менее от того интригует, впечатляет, возбуждает, обезоруживает.
Она умеет мечтать и не может жить без великого дела: если перед ней горит заискивающий веселый костер, то она будет подкидывать туда все больше и больше сухих поленьев, чтобы полыхало ярче и видно было рыжее зарево с любой точки Триде. Образно. Если перед ней большое дело, то она уйдет в него с великими преданностью и верностью, со всей головой, не оставит камня на камне — перестроит, реорганизует, заставит ахнуть и кого-то — восхититься, кого-то — утопиться в зависти.
А помнишь, Сольвейг, как все началось… Как ты посмотрела на меня, как-то не так, когда впервые приехала к нам брать интервью, как ты смеялась над неловкими шутками Плейба и сама вкидывала какие-то забавные наблюдения, как горела искра в твоих движениях и голосе, в твоих глазах — такие почему-то не забываются: они то как сталь, на которую натыкаешься и ощущаешь поразительно чувствительный холод, то как теплый лес — сквозь кроны деревьев падает тонкий луч.
Я видел, уже тогда ты пыталась мне понравиться. Ты рассказала мне о своем пути, хотя интервью должен был давать тебе я, а я не мог говорить — твоя фигура, твои волосы, твой запах… Они овладели мной. Но легко, приятно, флиртово. Потом ты сказала, что дома тебя ждет какой-то он, и на мои мысли о тебе упала пелена, прикрою-ка свою душевную форточку — вне зоны доступа. Мы договорили, улыбнулись друг другу, и я думать о тебе забыл, красивая и далекая, Бог с тобой.
Однако я расписался… Мне предстоит еще день на сборы и прощание. Прости мне мою меланхолию. Я улетаю, чтобы вернуться к тебе, мой свет! Ты знаешь, я не могу по-другому — без тебя. Ты знаешь и многое иное во мне… Всех моих демонов, затмевающих мой взгляд. Но тише. Сейчас не время.
день первый последней трети 3987 года
Скорость, собранность, четкость. И звезды, звезды вокруг! Да, не было времени, и я ничего не записывал, но — свершилось. Первый день третьей трети — и мы летим, рассекаем космос, режем пополам вселенную, раскидываем звезды и переполняем собой атмосферу, все, что за ней — только бы стремительно к жизни. Другой жизни на другой планете, среди других. Зачем нам это нужно? Если говорить как есть — то затем, чтобы использовать потом науку и новые открытия в своих корыстных целях, если говорить по факту — то затем, чтобы перестать быть такими, черт возьми, одинокими и опустошенными. Экспансия на Землю, чтобы поверить в то, что мы не одни… Господь бог, только тридеане на такое способны.
Тем не менее мы в пути — не корысти ради, а науки для. И пока все спокойно, по плану. Но через 18 часов отцепление. И первая партия, состоящая из пяти капсул, отправится в одинокое плавание по безграничному космосу в поисках пульсирующей планеты.
день третий последней трети 3897 года
Отцепление через три, две, одну… Я лечу один! Не верю, конечно, что в открытом — один. Но я так долго к этому шел, так долго этого ждал и страшился, так долго отслаивал себя от этой мысли — от мысли о том, что я буду действительно один во всем космосе, плавать, как в густом молоке, не зная, куда и зачем я плыву. Не зная, когда я вернусь на Триде и вернусь ли вообще. Не зная, увижу ли тебя снова, моя планета, мой дом, моя Сольвейг.
