— Кемрар Гели, — сказал я. — Его звали Кемрар Гели. В том, что он существовал, лично у меня нет ни малейших сомнений…
В течение следующего часа я в подробностях рассказал Леониду Ильичу, как именно и с какими мыслями, воспоминаниями и способностями очнулся два с лишним года назад в военном госпитале города Кушка после того, как меня сбил грузовик. Точнее, не меня, а Серёжу Ермолова.
— Но я уже и есть Серёжа Ермолов, — закончил я. — Так что всё это случилось со мной. Но и Кемраром Гели тоже.
— Шизофрения, — сказал Брежнев. — Вообще-то подобное раздвоение личности называется шизофренией.
Вот он — диагноз. Этого я и боялся.
— Вы знаете хоть одного сумасшедшего в истории человечества, который сделал бы столько полезного, сколько уже сделал я? — привёл я заранее приготовленный аргумент. — Сумасшедшие не способны к научной или художественной деятельности. Великий Леонардо да Винчи не был сумасшедшим, это общеизвестно.
— Опять неразрешимое противоречие, — сказал Брежнев. — Мы уже в это упирались.
— Это вы в это упирались, Леонид Ильич, — возразил я. — У меня никакого упора, уверяю вас, пру вперёд, как паровоз на реактивной тяге.
Брежнев засмеялся.
— Паровоз на реактивной тяге — это хорошо, — сказал весело. — Но что же тогда получается, Бог есть?
— Откуда такой вывод? — удивился я.
— Ну как же. Кто ещё способен на подобные штучки?
— Есть многое на свете, друг Горацио, — привёл я расхожую фразу из «Гамлета». — То, что кажется нам чудом, чаще всего является лишь проявлением неизвестных нам законов природы. Так и здесь. Мы, возможно, просто не знаем тех законов, по которым знания и память Кемрара Гели с планеты Гарад слились с памятью и сознанием земного мальчика Серёжи Ермолова. Возможно, пока не знаем. А возможно, и никогда не узнаем.
— Что, и на Гараде не знают?
— Не знают, — покачал я головой. — Больше скажу, Леонид Ильич. На Гараде не знают, есть Бог или нет. В отличие от Союза Советских Социалистических Республик, где совершенно точно знают, что Бога нет. Ощущаете разницу?
Брежнев задумался.
— Ты хочешь сказать, что научных доказательств существования или отсутствия Бога быть не может? — наконец, спросил он.
— Именно так, Леонид Ильич.
— Так что, на Гараде верят в Бога?
— Кто-то верит, кто-то нет. Там свобода вероисповедания.
— У нас тоже.
— Нет, — сказал я. — Позвольте процитировать. Статья сто двадцать четвёртая Конституции СССР гласит: ' В целях обеспечения за гражданами свободы совести церковь в СССР отделена от государства и школа от церкви. Свобода отправления религиозных культов и свобода антирелигиозной пропаганды признаются за всеми гражданами' [2] Свобода отправления религиозных культов, свобода совести и свобода вероисповедания — это разные вещи.
Брежнев нахмурился.
— Хочешь сказать, нам нужно Конституцию менять в этой части?
— Я ничего не хочу сказать, Леонид Ильич. Единственное, что я хочу — найти Гарад и установить с ним связь. Согласитесь, что это будет почище изобретения гравигенератора.
— Да уж, — вздохнул Брежнев. — Если всё это правда, то мне даже представить трудно, какой шухер поднимется.
— Вселенский, — сказал я. — Если учесть, что на Гараде тоже не знают о существовании Земли. Там тоже ищут братьев по разуму и пока не могут найти.
— Кстати, снова о Гараде. Ты самого главного не сказал. Какое там общество?
— Знамя Гарада алое, Леонид Ильич. Того же цвета, что и наше. На этом знамени начертано четыре слова: «Жизнь», «Созидание», «Любовь» и «Защита».
— Красиво. Но ты не ответил на вопрос.
— Коммунистическое, Леонид Ильич, — ответил я. — В том понимании, которое мы вкладываем в это определение. Или, скажем так, почти коммунистическое. На Гараде нет эксплуатации человека человеком, богатых и бедных. Гарадцы равны перед законом — на деле равны, а не на бумаге, и каждый работает на благо всего общества. За что общество обеспечивает его всем необходимым.
— От каждого по способностям — каждому по потребностям?
— По разумным потребностям, — уточнил я. — Но скорее — каждому по труду, как при социализме. Только честно и справедливо, а не так как зачастую у нас. Деньги, к слову, на Гараде имеют хождение. Пока имеют.
Мы проговорили ещё какое-то время, обсуждая наши действия на ближайшее и отдалённое будущее, в связи с новыми обстоятельствами. Домой я попал, когда часы показывали четверть первого. Сестра Ленка и отец уже спали. Мама сидела на кухне и читала своего любимого Гоголя.
— Есть будешь? — спросила.
— Не голоден, мам. Леонид Ильич и Виктория Петровна накормили.
— Горе ты моё, — вздохнула мама. — Что-то волнуюсь я за тебя, сынок. Так волнуюсь, что сердце иногда болит.
— Ну что ты, мама, — я подошёл и обнял её. — Всё будет не просто хорошо, а очень хорошо. Обещаю.
[1] Крепкая настойка на травах.
[2] Герой цитирует Конституцию СССР 1936 года, которая тогда действовала.
Глава девятнадцатая
Высокая награда. Надо ехать в Пуэрто-Рико. «Комсомольская правда» и другие
После моей поездки в Ленинград и разговора с Леонидом Ильичом, прошло чуть больше трёх недель. Не считая праздничных дней (майские праздники в СССР народ любил почти так же, как Новый год) время прошло в разнообразных делах и заботах, связанных, в основном, с разработкой и внедрением новых революционных технологий, а также испытаниями гравигенератора на различной технике.
Испытания большей частью давали ожидаемые результаты и открывали великолепные перспективы. Хотя не обходилось и без накладок — порой трагических.
Так, третьего мая, при испытаниях реактивного самолёта МиГ- 23 с установленным на нём гравигенератором, погиб пилот Константин Ивашевич. Были ещё нештатные случаи на другой технике. Все, связанные с человеческим фактором — пилоты и водители боевых и гражданских машин не осознавали, что масса машины отличается от её веса. Умом-то понимали, а вот осознать это всем своим организмом до последней клеточки получалось отнюдь не сразу. Обманчивая лёгкость заставляла совершать ошибки, которые вели к поломкам и травмам. Слава Создателю, погиб только один человек — уже упомянутый пилот. Но я знал, что это только начало, и смерти ещё будут. Никуда не денешься, за технологические рывки подобного масштаба надо платить. Так было, есть и будет.
Всё шло планомерно и даже где-то рутинно вплоть до семнадцатого мая, а затем события понеслись вскачь.
Семнадцатого мая тысяча девятьсот семьдесят третьего года Указом Президиума Верховного Совета мне, совершенно неожиданно, присвоили звание Героя Советского Союза. Как было написано в Указе: «За проявленные мужество и героизм при спасении пассажиров авиарейса 2420 Ленинград-Москва 23 апреля 1973 года».
— Заслужил, — сказал мне Леонид Ильич, лично вручивший высшую награду СССР. — Носи с честью.
— Служу Родине, — ответил я не по уставу. Откуда ему взяться, если я даже военную присягу пока не принимал? Самый молодой Герой Советского Союза за всю историю — из тех, кто получил это звание живым, так мне сказали.
А утром восемнадцатого мая, в пятницу, на следующий день после торжественного вручения мне ордена Ленина и медали Золотая Звезда, позвонил директор Пулковской обсерватории Владимир Алексеевич Крат. Трубку, как обычно, взяла сестра Ленка, которая страшно любила разговаривать по телефону.
Этой весной, четвёртого марта, ей исполнилось целых восемь лет, она училась во втором классе и считала себя взрослой барышней. С Ленкой у нас давным-давно установились тайные отношения, о которых не знали даже мама с папой (хотя, подозреваю, догадывались, но умело делали вид, что не знают).
Я учил её некоторым вещам, которые умел сам. Например, заживлять раны, рассасывать ушибы и снимать головную боль. Видеть в темноте. Обходиться без воздуха до пяти минут. Быстро читать и запоминать большие объёмы текста. Замечать то, что видишь перед собой с одного взгляда и до мелочей. Мгновенно реагировать (спичечный коробок, брошенный из-за головы мимо уха, она ловила уже почти так же хорошо, как я). Входить в орно, набрасывать «туманный плащ» и прочим запредельным вещам не учил. Рано пока. На Гараде детей начинают учить этим вещам, когда начинаются гормональные изменения — в двенадцать-тринадцать лет. Раньше — просто опасно. Мне, прямо скажем, чертовски повезло, что сознание Кемрара Гели переселилось в тело именно тринадцатилетнего мальчика Серёжи Ермолова. Чем старше человек, тем труднее научить его перестраивать свой организм, — сам организм сопротивляется. До двенадцати лет — рано, после шестнадцати — уже трудно и с каждым новым годом всё трудней. Двенадцать-пятнадцать — самое то.
