Мы подходим к дому, увитому виноградом, слишком скромному для адмирала и слишком большому для приговоренного к смерти. Окна светятся сквозь листву.
Этот юридический казус возник при отчиме. Во время войны, когда Кратос и все зависимые планеты империи были на грани оккупации, император был рад любой помощи. Анри Вальдо нарушил запрет, сбежал из Лангранжа и предложил ему собрать тессианское ополчение. Даниил Андреевич пошел на этот риск и не пожалел. Примерно через полгода отец командовал императорским флотом и практически спас империю. Дальние планеты были потеряны, но их уже никто и не надеялся удержать, зато под рукой императора остались Кратос, Тесса и Дарт.
Почему никто не помнит об этом?
Зато помнят о том, что случилось двенадцать лет назад.
В общем, Анри Вальдо является лишенным всех прав и приговоренным к смерти адмиралом императорского флота. Даже этот дом ему не принадлежит, он в собственности государства.
К своему странному статусу отец относится с изрядной долей юмора и увлеченно иронизирует по этому поводу с истинно тессианским остроумием. Он очень сильный человек.
Под ногами скрипят деревянные ступени, мы поднимаемся на террасу.
— Чаю хочешь? — спрашивает отец.
— Давай.
— Как здоровье императора? — любопытствует он, разливая чай.
— Сносно, сносно, — говорю я. — Он, кстати, интересовался твоей «Историей».
— А-а. Я ее дописал.
— Он хочет ее прочитать до публикации.
— Понятно. Его Величество всемилостивейше пожелал стать моим личным цензором, — усмехнулся отец. — Да пусть читает. Ему понравится.
— Правда?
— А что в этом удивительного? Он зря думает, что я буду подбивать тессианцев к отделению к Кратоса. От Хазаровского отделяться? Сейчас впору Кратосу отделяться от Тессы, а не наоборот. Ну, кто такой Хазаровский?
— Тессианец.
— Вот именно. Так что передай ему уверения в моей совершенной преданности, почтении, восхищении и всем остальном, что еще придумаешь. А «Историю» я ему пришлю.
Я не стал упоминать о том, что Леонид Аркадьевич отказался отменить приговор.
Тессианская община относится к отцу с уважением и сочувствием. С черной краской для надписи на воротах, думаю, из Кириополя прилетают.
Я беру пирожное, испеченное по-тессиански с кунжутом и клубникой.
— У тебя, какие новости? — спрашивает отец.
— Да, пару часов назад дал в морду одной сволочи.
— Ага! Интересно. А в чем провинилась сволочь?
— В патологическом вранье. Написала, что Леонид Аркадьевич — кокаинист.
— А он не кокаинист?
— Я сейчас тебе в морду дам.
Отец усмехнулся.
— Меня просто поражает на Кратосе болезненное неприятие гедонистических ценностей. Подумаешь, кокаинист! С модами это не так уж опасно. Я в молодости тоже баловался. Особенно когда трое суток на ногах, бой или погоня — очень помогает.
— Да, — заметил я. — Опасно общаться с государственными преступниками. Плохому научат.
— Это ты испорчен Данинским воспитанием.
— Да он тоже баловался. Сам видел. Один раз. Правда, до того, как стал императором. И учил меня делать «Кровавую Мэри».
— Вот! — усмехнулся отец. — Одно ханжество! Кстати, кокаин давно уж из моды вышел. Сейчас есть вообще безвредные стимуляторы, на их выработку можно моды запрограммировать. Дался им этот кокаин! Кратосский националист, наверное, писал. Не тем плох Хазаровский, что кокаинист, а тем, что тессианец.
— Это точно! Я так это и воспринял, как выпад против Тессы.
— А императору побоялся показываться на глаза и прилетел ко мне, — предположил отец.
— Ну, вот еще! Страх перед императором вообще глубоко иррациональное чувство. Ну, что, по здравому размышлению мне может сделать Хазаровский? Снимать меня не откуда, а под суд отдавать не за что. Несколько неприятных минут императорского оледенения — и все.
— При Страдине под суд могли отдать и просто так, — заметил отец.
— Так то при Страдине. А у Хазаровского принципы. Либеральный император — самое безопасное в мире существо.
— Ну, как сказать… Бывают частные обвинения. На тебя пострадавшая сволочь может подать. Как его?
— Кривин.
Я пожал плечами.
— Пусть подает. Не думаю, что Хазаровский будет недоволен этим инцидентом. Я же его честь защищал.
— Он не любит подобной самодеятельности, — заметил отец.
Пирожное было съедено, чай выпит, а разговор сместился в политическую сферу.
— Ноократия — это правильно, — сказал отец. — Это по-тессиански. Ни к чему учитывать мнение всякой швали. Они тут наголосуют! Впрочем, нам-то с тобой что? Мы же оба не правоспособны.
Да, я по возрасту, а он по приговору.
Утро. Солнце серебрит листву, зажигает капли ночного дождя, оставшиеся в венчиках цветов.
Свежо. Я накидываю куртку.
Нажимаю кнопку баллончика с краской и наблюдаю, как серебристо-зеленое пятно расползается поверх черной надписи. Я управляю процессом через кольцо связи, и ворота приобретают ровный приятный цвет.
Работы на полминуты!
Закрываю краску и возвращаюсь в сад.
Выхожу в Сеть. Что за дурацкая привычка читать утренние газеты! Нет, надо бросать.
Сайт «Утро Кратоса». Статья того самого Сергея Кривина. Новая!
Сажусь за стол возле кустов сирени. Почему-то для меня очевидно, что непременно надо сесть.
Статья называется «Проклятие семьи».
«Как стало известно в редакции "Утро Кратоса" император решил удалить из Кириополя пасынка покойного императора Даниила Данина и сына террориста Вальдо Артура Вальдо-Бронте. Причиной послужил роман Артура с его дочерью. Импульсивный и неуравновешенный сын убийцы трехсот мирных граждан, видимо, не устраивает в качестве зятя даже беспринципного Хазаровского. Интересно, что сын приговоренного к смерти государственного преступника предпочитает называться по фамилии отца, а не матери или отчима. И бесстыдно заявляет в обществе, что он сын Анри Вальдо.
Однако позицию императора тоже трудно счесть нравственной, поскольку он высылает за пределы империи своего несовершеннолетнего подопечного, за которого обязан отвечать».
Тут до меня дошло, что это я — «проклятие семьи». Императорской.
И еще мне категорически не понравилось слово «подопечный».
По ступеням крыльца спускается мой отец — государственный преступник и убийца трехсот человек Анри Вальдо. Почему из статьи кажется, что это я — убийца трехсот человек?
Перед отцом парит поднос с кофе и молочными булочками, приземляется на стол. Отец смотрит на меня.
— На тебе лица нет! Что случилось?
— Случился господин Кривин, — говорю я. — Пишет, что я «проклятие» императорской семьи.
Отец пожимает плечами.
— Ну, залепи ему еще одну пощечину.
— Если найду.
Мы с Маринкой сидим на поваленном дереве в университетском парке.
— Клянусь, я никому не говорил о нас.
Как я пережил сегодняшнее занятие — не знаю. И не знаю, чего больше боялся: сочувствия или косых взглядов. Я встречал всех улыбкой. Победной, как мне казалось. А, может быть, просто искусно сделанной маской.
— Это я проболталась, — улыбается Маринка. — Очень хотелось похвастаться.
— Похвастаться? Я же сын убийцы и проклятие семьи. Вон, что пишут!
— Да плюнь ты на этого Кривина! Он просто отомстил тебе за пощечину доступным ему способом. Ты сын самого храброго человека империи, приемный сын самого благородного и, ну, не знаю, если тебе не нравится «подопечный»… Член семьи! — нашлась она. — Самого умного. И ты унаследовал все! И еще на гитаре играешь, — она улыбнулась.
Обняла меня за шею и поцеловала в губы, и у меня окончательно закружилась голова.
Как можно быть одновременно таким несчастным и таким счастливым?
Император вернулся раньше обычного. Конечно, солнце давно село, и близнецов уложили спать, но еще час до полуночи.
Олейников как-то заметил, что народ недолюбливает Хазаровского за то, что он заставил всех вкалывать. «Даже меня!» — с некоторым удивлением добавил он.
