— Идем! — резко командует Филин, мгновенно позабыв об усопшем, и первым устремляется к месту посадки катера Тюремщиков.
Все опрометью бросаются за ним.
Не спешу и не рвусь в первых рядах. Да, распределение «подарков» обычно происходит прямо на месте: по заслугам, по симпатиям, по самым жалостливым глазам. Но я не фаворитка Филина и просить не люблю (все-то со мной не так, как говорит Кайра). Да мне ничего и не нужно — на лето есть платье и сарафан, на осень — юбка и брюки, даже кофта есть. А до зимы далеко — не загадываю. Если доживу, что-нибудь придумаю.
На кладбище остаемся только я и Сова. У нее больная нога, и ей не угнаться за молодежью. Впрочем, лекарства ей отдадут и так.
Однако Тетерев не был мне близок, чтобы задерживаться у его могилы. Поэтому двигаюсь в ту же сторону, что и остальные. Сова тоже, но оступается, оседает на больную ногу.
— Давай помогу, — вовремя подхватываю женщину под локоть и не даю ее лицу встретиться с глиняной поверхностью планеты.
Сова переставляет клюку, восстанавливает равновесие и тут же сбрасывает с себя мою руку. Смотрит зло, будто это я подставила ей подножку.
— Иди отсюда, — произносит сухо и отворачивается; не хочет, чтобы у ее слабости были свидетели.
Слабость на Птицеферме не поощряется. Лично слышала как-то разговор Кайры и Чайки о том, что Филин уже давно «пустил бы старуху в расход», если бы она не умела варить самогон и зашивать раны. Мол, как найдется замена, Сову тут же «спишут». Учитывая то, что пожилых людей среди нас нет, охотно верю.
Поэтому помощь не навязываю и отступаю.
Уверена, Сова, хромая поплетется следом только тогда, когда скроюсь из вида.
Не оборачиваюсь.
* * *
Место обычной посадки катера Тюремщиков располагается на возвышенности. Это практично: сверху хороший обзор, и удобно стрелять вниз, если кто-то на свой страх и риск решит попытать удачу и приблизиться.
Но здесь все научены горьким опытом — столпились у подножия холма и ждут. Филин — в первых рядах. За ним — Ибис и Ворон, его главные помощники. Остальные — за их широкими спинами.
Пингвин пробрался вперед, притопывает от нетерпения. Наверное, тоже хочет одеяло. Или новую рубашку. В отличие от меня, у него не меньше пяти комплектов одежды на каждый сезон. Пингвин — хороший работник, и Глава его поощряет.
Останавливаюсь позади всех и не высовываюсь, любуюсь катером. Все это время катер Тюремщиков — главное, что привлекает меня во время их визитов. Сегодня это серебристый остроносый красавец. Не знаю, откуда у меня такая тяга к летательным аппаратам, но душу бы продала за то, чтобы посидеть в кабине пилота.
Возле катера суетятся люди в черной форме и в шлемах — так всегда, мы не видим их лиц. Работает «погрузчик». Ящики с рудой поднимаются силовым полем в воздух и исчезают в грузовом отсеке катера. Один за одним, один за одним.
А на спуске с холма стоит человек с игольником; дуло направлено на нас. Он один, но много стрелков тут и не требуется: Тюремщик достаточно далеко, чтобы успеть среагировать прежде, чем кто-то из обитателей Птицефермы успеет приблизиться; если кто кинет камень — не долетит. Игольник, правда, тоже недалеко бьет, но ведь Тюремщики не стреляют, если не нарываться. Кто же станет убивать рабочую силу без надобности?
Задерживаюсь взглядом на угольно-черном стволе. Я не знаю, как меня зовут, зато мне известно, что дальнобойность этого оружия составляет три метра, за один выстрел игольник выпускает три сотни игл, а если установить режим «очередь», делает четыре выстрела в секунду; перезаряд батареи требуется после пятисот выстрелов; блок питания — снизу и справа, открывается нажатием и давлением в сторону…
В этот момент в рядах заключенных происходит шевеление, все начинают шептаться и с любопытством вытягивать шеи, и я отрываюсь от мыслей об оружии.
А посмотреть и правда есть на что — у нас новенький.
* * *
В последние годы новенькие на Птицеферме появляются все реже. Вряд ли преступников в мире стало меньше, поэтому бытует мнение, что Птицеферма и так переполнена, а новичков отправляют в три другие лагеря: к Цветам, Рыбам или Камням.
После меня на Птицеферму ещё не привозили никого. И я вытягиваю шею, чтобы рассмотреть вновь прибывшего с не меньшим любопытством, чем другие. О своей высадке мало что помню — слишком волновалась.
Как и меня в свое время, новичка выводят из шлюза с мешком на голове и со скованными руками. Затем наручники снимают, а мешок сдергивают. По рядам проходит вздох разочарования: далеко, но и отсюда видно, что новичок — мужчина. Была бы женщина, местные «холостяки» уже бы довольно потирали руки и спорили бы, кому она достанется. Мужчина же вызывает гораздо меньше интереса — гомосексуальные отношения Филином строго воспрещаются.
Но я не ищу себе новый сексуальный объект, поэтому мне по-прежнему интересно.
«Новобранца» грубо толкают в спину, так что он пробегает первые ступени, чтобы не распластаться по трапу, а лишь потом начинает спускаться нормально.
Высокий, худощавый, молодой. Волосы светлые, чуть в рыжину, всклокоченные после мешка, длинные, не до плеч, но длиннее, чем у всех присутствующих здесь мужчин — можно спокойно заправлять за уши и при большом желании даже собрать в «хвост».
На незнакомце — серая футболка и брюки из той же ткани, точь-в-точь как та тюремная роба, в которой я когда-то пришла в себя в комнате для допросов. Босиком, ботинки в руках.
Тюремщик что-то ему говорит. Тот спокойно кивает, затем садится на нижнюю ступень трапа, обувается и только после этого направляется вниз с холма — к нам. Не бежит, не топчется на месте — просто идет. Вообще, ведет себя совершенно спокойно.
Помню, я, как дура, оборачивалась на катер, на котором меня привезли, едва ли не после каждого шага. А этот молодец — крепкие нервы.
Погрузка же тем временем окончена. Из катера спускают два квадратных пластиковых контейнера, вываливают их содержимое прямо на землю. После чего все Тюремщики, спускавшиеся вниз, поднимаются по трапу. Последним уходит тот, что держал нас на «мушке». Трап втягивается, ревут двигатели.
Катер взмывает в небо так стремительно, что я отвлекаюсь от разглядывания новичка и провожаю летательный аппарат восхищенным взглядом, пока он не пропадает из виду в серых облаках.
Зато остальным не до катера и не до «новобранца», они как по команде срываются с места и мчатся на холм, чтобы поскорее заглянуть в контейнеры.
— Одеяло! Одеяло! — кричит Чайка Ворону, вырвавшемуся вперед.
Это у нас вместо соревнований: кто прибегает первым, имеет право взять себе то, что хочет (кроме медикаментов, разумеется).
Не трогаюсь с места. Стою, обняв себя руками, и все ещё смотрю в хмурое небо. Ветер развевает подол моего сарафана и волосы, то и дело бросая их мне в лицо. Но я не шевелюсь, не опускаю глаз. Хочу продлить мгновение — ощущение восторга, полета, мощи, силы, скорости. Кем бы я ни была, я любила летать.
А новенький тем временем направляется прямо ко мне. Верно: к кому ещё ему идти, если все убежали?
Он правда высокий, выше меня на ладонь. Правильные черты лица, глаза голубые, а ресницы и брови, несмотря на светлые волосы, темные. Кожа ровная, не обветренная, как у местных, без шрамов.
Я засматриваюсь. У меня возникает странное желание дотронуться до его лица: оно настолько не отсюда, что его хочется потрогать, чтобы убедиться, что это не мираж. Даже рука приподнимается.
И лишь в этот момент понимаю, что все так и есть: передо мной человек с другой планеты. Пару недель на Пандоре — и он перестанет отличаться от остальных.
Новичок останавливается буквально в шаге от меня. Тоже смотрит внимательно. Будто чего-то ждет. Чего? Приветственную речь позже прочтет ему Филин.
Прихожу в себя, сжимаю глупую руку в кулак и отшатываюсь — подошел слишком близко. Новенький не двигается, лишь поджимает губы. Видимо, решил, что я испугалась. Но это не страх, это привычка.
