почти вплотную, метров на пять, не больше, и понял, что стал свидетелем родов. Тело родительницы сдулось, обмякло, повисло складками и потускнело, а два новорожденных блестели тугими боками, белые кольца ярко выделялись на их шоколадно-коричневой шкуре, и они, вытянув хоботки, принюхивались к пучкам мха на берегу. Наконец, детеныши бодро засеменили прочь от воды и шарики, разбившись на две части, стянувшиеся в сферы, эскортом двинулись за ними. Когда детеныши, проколов хоботками ветколист, насытились, шарики сомкнулись вокруг них вплотную и жонглеры улетели. Родительница осталась на берегу одна.
Я подождал еще немного, ожидая, когда шарики вернутся за родительницей, но прошло полчаса, а никого не было. Странно, подумал я. Уже начинается прилив и роженице не поздоровится – на мелководье полезут хищники и сожрут ее как сардельку. Возможно, они решаются на рождение потомства в конце своей жизни и сейчас я буду наблюдать естественное ее завершение. Я уселся на песок и стал ждать. Мне почему-то неприятно было думать, что мамашу могут съесть, пока она еще жива, и приготовился отгонять хищников от нее, пока она спокойно не умрет. Но прошел час, а смерть все не наступала. Вода прибывала на глазах и, не выдержав, я встал, подошел к вяло шевелящемуся в воде тельцу и, осторожно взяв жонглера под брюхо двумя руками, понес ее к папоротнику, у которого недавно кормились детеныши. Положив ее на мох, я почтительно отошел на пару метров.
Она полежала несколько секунд неподвижно, потом встала на нижние четыре лапы, повернулась ко мне, верхние лапы вдруг сложила на брюхе и замерла, медленно похлопывая когтепальцами левой лапы по правой. Я вгляделся в потускневший рисунок ее обвисшей шкуры и вскрикнул: «Это же ты!» Она как-то странно повела головой по сторонам, как слеполухой, который не видит и не слышит, но чувствует движение воздуха и пытается понять – что это делается рядом с ним. Я снова взял ее на руки и, поднеся к ветколисту, погладил по голове, приговаривая «попей, попей, тебе надо наверно». Она мягко высвободилась, постояла, будто раздумывая, и, тяжело развернувшись, пошла в сторону берега, медленно переставляя лапы. Не хочет, сказал я сам себе озадаченно, и пошел за ней. Умом я понимал, что вмешиваюсь в процесс, о котором совершенно ничего не знаю. Может, после родов, передав плазменные шарики наследникам, они проходят через метаморфоз, становятся морскими животными и уходят жить в океан. А может, просто погибают во время прилива именно так, как я и думал – ее должны сожрать. Но для меня эта мысль была невыносима. Я так устал от одиночества, что рад был даже этой животине и готов был помогать ей выживать, лишь бы снова не оставаться одному. Я взял ее на руки и пошел прочь от берега.
Так я стал нянькой-компаньоном старого жонглера, лишившегося своей «огненной саранчи», служившей ей защитой, домом, средством передвижения, общения и бог знает чего еще.
5
Я никогда не общался со слепоглухонемыми людьми, а уж с не-людьми тем более, потому многое мне пришлось выдумывать самому, на ходу.
Начали мы с того, что однажды вечером, накормив Тоту, как я ее назвал, я дал ей в лапу камешек. Она замерла, пытаясь понять, зачем я это сделал, и тогда я дал ей в другую лапу два камешка, в третью – три, в четвертую – четыре. Тота, подержав камешки в лапах, сложила их горкой и вернула мне один, потом три, потом пять камешков. Я продолжил игру, вернув ей семь штук и ждал, что она вернет мне девять, подразумевая ряд нечетных чисел, но она вернула мне одиннадцать. Ага, понял я, простые числа. Я сходил на берег и, набрав там еще камешков, дал Тоте тринадцать штук, потом семнадцать. Она сложила их кучкой перед собой, положила отдельно два камешка, обвела их кругом и положила рядом четыре. Я взял три камешка, лапой Тоты обвел их кругом и положил рядом шесть камешков. Потом ткнул внизу под кругом точку и добавил еще три камешка, всего получилось девять. Это было возведение в степени… Таким образом мы добрались до логарифмов, но когда дело дошло до высшей математики, разговор застопорился, потому что она начала показывать мне то, что я не понимал, к обоюдному огорчению.
Огорчение она показывала мне телом, так же, как и я – нужно было сесть, ссутулившись, свесив руки или лапы и сцепив кончики пальцев или пальцекоготков. Радость и удовольствие мы показывали друг другу тоже одинаково – я выпрямлялся, два раза легонько хлопал и два раза поглаживал ее по тому месту на теле, где росли верхние лапы, а она проделывала то же самое с моим плечом, когда я сидел, или с моей поясницей, если я стоял, потому что выше не дотягивалась.
Потом мы перешли к еде, воде, растениям, насекомым и так далее. Я использовал для этого нечто похожее по смыслу на смесь азбуки Морзе и алфавита Брайля. Трудно пришлось с отвлеченными понятиями, но я не торопил ее, пока меня устраивало наличие понятий «хорошо» и «плохо».
Когда наступила зима, Тота, как мне показалось, заболела. Она отказалась от еды, уменьшилась в размере вдвое и покрылась густой вязкой слизью. Я с тревогой наблюдал за ее состоянием и порой тормошил ее, пытаясь понять жива она или нет. Каждый раз ее неподвижность пугала меня до боли в сердце, и каждый раз, ощутив слабенькое пожатие ее лапки, я облегченно выдыхал, легонько отстукивал по ее спине «хорошо» и на некоторое время оставлял ее в покое. Впрочем, поначалу ее так же беспокоило, когда я засыпал, но потом она поняла, что для меня нормально на несколько часов оставаться неподвижным и не идти на контакт. Наконец, когда стало по-настоящему холодно, Тота свернулась колечком, слизь, покрывавшая ее тело, загустела как воск, и, из последних сил простукав по моей ноге «спать», она замерла, крепко прижав лапы к животу и став похожей на ту «картошку», которую я когда-то подобрал у Ганимеда. Я понимал, что сейчас ничего не надо делать, но все-таки набрал кучу гнилых ветколистьев и насыпал их поверх Тоты, не забыв сделать воздуховод в этой куче.
Как и в прошлую зиму, я почти все время сидел в горячем источнике, напивался, но уже не так отчаянно, как раньше, и частенько приходил к Тоте, просто посидеть рядом с ней. Пускай она сейчас не могла разделить со мной обед или поболтать о чем-нибудь, но одна мысль о том, что у меня
