теперь есть кто-то, кому я нужен, уже делала меня если не счастливым, то, по крайней мере, спокойным, и придавала мне сил и надежду на то, что, когда Тота выйдет из спячки, все будет хорошо. Как именно будет хорошо, я не знал, но надежда на это у меня появилась благодаря Тоте.
Но надежды мои не оправдались. Когда пришла весна, Тота не проснулась.
Я долго ждал, когда она очнется, потом, не выдержав, раскопал истлевшие листья и вытащил тельце Тоты на свет. Воск с ее шкурки осыпался, она вытянулась и не шевелилась. Я отнес ее к воде, подумав, что, возможно, купание поможет ей очнуться. Но, искупав ее и положив на теплый песок, через некоторое время я почувствовал запах гниения. К ее тельцу потянулись мелкие насекомые. Я сел рядом с ней и заплакал. Потом, умывшись и отогнав насекомых, поймал двухвостку и попытался сжечь останки Тоты. Ее шкурка горела плохо, сжималась, как целлофан, коптила и дымилась. Тогда я отнес ее в лес и, выкопав яму, похоронил. Просидев рядом с могилкой, я встал и пошел куда глаза глядят. Глаза мои глядели на закат, и я опять оказался на берегу озера.
Я бездумно кидал в воду камешки и думал о том, что я никогда отсюда не выберусь и что жизнь моя мало отличается от существования животного. Есть, спать, бродить по окрестностям, вспоминать свое небогатое событиями прошлое, вот, собственно, и все, что мне остается, потому что прекратить это насильственным путем у меня не хватает силы воли.
Я приходил на берег еще несколько дней подряд, вспоминал наши с Тотой «уроки», спал, тосковал. Сам не знаю почему, но меня тянуло туда, где я, пусть ненадолго, но нашел хоть какое-то подобие общения. Одиночество хорошо, если ключ в воображаемой двери вставлен с твоей стороны, тогда оно называется – свобода. Но если у тебя нет возможности открыть эту дверь и выйти, тогда свобода становится мучительным пленом.
Однако, тосковать мне пришлось недолго. К счастью, местный год тут почти в три раза короче земного, и уже через пару месяцев, в конце лета, я опять стал свидетелем родов. Причем, на этот раз, рожениц было две. Первый жонглер приземлился для родов неподалеку от того места, где это сделала Тота прошлым летом, второй – чуть подальше, метрах в двадцати от первого.
Как и тогда, новорожденные жонглеры улетели, оставив мамаш на берегу. Сначала я не хотел подходить к ним, потому что понимал, что спасать их бесполезно, они все равно умрут, не сейчас, так зимой. Но я не мог заставить себя просто уйти. Они были живы, и я не хотел видеть или просто знать, что, когда я уйду, их сожрут или они просто утонут. Я так не мог.
Подобрав первого жонглера, я удивился, когда понял, что он пытается защищаться – он несколько раз довольно чувствительно ткнул меня хоботком в руку и, если бы хоботок не был тупым и коротким, видимо, стершимся от старости, он проткнул бы мне ладонь, как шилом. Я, как мог, успокоил жонглера, осторожно поглаживая ее по спине. Она извивалась, пытаясь вырваться из моей руки, скребла по рукаву моей спецовки когтепальцами, но силы были неравны, и вскоре она смирилась со своим положением. Тогда я пошел и подобрал второго жонглера и отнес их обоих к папоротнику, чтобы они поели.
К моему удивлению, они никак не пытались общаться между собой и вели себя так, словно узнали о существовании друг друга только что. Мне казалось это странным, потому что раньше, наблюдая за жонглерами, летающими в сферах, я видел, что они действуют всегда очень слаженно и даже осмысленно. Но, зная, что скоро придет зима, и у меня остается совсем мало времени до того, как они уснут навсегда, я начал общаться с ними, как прежде с Тотой.
С Гутой и Бедой мы прошли путь от подсчета камешков до «хорошо» и «плохо» в два раза быстрее, чем это было с Тотой. Бедой я назвал ту, что пыталась кусать меня, а Гутой вторую. Да, у них были разные характеры, и, если бы они были людьми, я бы сказал, что они были личностями. К каждой из них нужен был свой подход. С Гутой мне было легко, она была покладистой и дружелюбной. С Бетой было сложно, она частенько садилась в позу «отстань», замыкалась в себе, но, когда была в хорошем настроении, находила способы донести до меня информацию так, что я понимал ее быстрее, чем Гуту. И еще у нее было чувство юмора. Могу поклясться, что несколько раз она насмешила меня специально. И, чувствуя, что я смеюсь, похлопывала меня по колену знаком, который мы определили как «смешно». В человеческом понимании они были слепы и глухи, но, похоже, каким-то способом видели электрическую активность моего мозга и реагировали на нее.
Прежде чем наступила зима, мне удалось выяснить поразительную вещь – жонглеры бессмертны. Если я правильно понял своих новых компаньонов, то жонглеры обладают наследственной, генетической памятью. Они размножаются с помощью партеногенеза: молодые особи является клонами родителя и наследуют все навыки, опыт и даже характер родителя. Как именно они приручают плазменные шарики и увеличивают их количество, я не понял. И понять, на чем основан этот симбиоз, кто их них ведущий, а кто ведомый, я тоже не смог. На этой планете много таких мест, как на Земле у озера Маракайбо, где молнии бьют непрерывно, и, похоже, именно там жонглеры и пополняют поголовье своих шариков. Или договариваются о совместном существовании. Но как именно они это делают, для меня так и осталось загадкой. Я боялся подходить близко к тем местам, для меня это слишком опасно.
Раз в три местных года каждая особь рожает двух наследников, но детеныши на самом деле не детеныши, а те же самые жонглеры, только с молодым и здоровым телом. Молодые помнят все, что происходило с родителем до момента разделения, и продолжают жить так, будто прошли через линьку, а не через процесс родов. Получается, никто из них не знает, что такое смерть, в их памяти просто нет этого момента. Новые особи расстаются с родительницами, как со сброшенной оболочкой, и продолжают жить внутри сфер из шариков, общаясь с остальными жонглерами и занимаясь какими-то своими делами. Участь родительниц остается незавидной – быть сожранными мелководными хищниками. Они проводят оставшиеся минуты, часы, дни – кому как повезет – в полном одиночестве, в глухоте и слепоте,
