о том, как так вышло, что любой мальчишка мог перепрыгнуть через ту расселину и остаться в живых, но никто из них по-настоящему не верил, что ступил на Ничейную землю. Всерьез, по-настоящему. Ибо оттуда не возвращалась ни одна душа.
По крайней мере ни один живой человек.
18. Ничейная земля
Коннер лежал в спальном мешке, отсчитывая мгновения и чувствуя то же, что наверняка чувствовал двенадцать лет назад его отец. Сердце его стучало громче, чем раскатистый грохот вдали. Он ощущал, как пульсирует кровь в висках, тикая, будто старые часы Грэхема. Наконец он встал — бесшумно, как когда-то его отец. Выскальзывая из спального мешка, он чувствовал в кромешной тьме присутствие не только Роба, но также и Палмера, Вик и матери. Он тайком бежал от них всех.
Его шумным сообщником стал ветер. Коннер подождал, пока очередной порыв тряхнет брезентом, и как только стало ясно, что ветер ненадолго утих и не занесет внутрь песок, он добавил в ночной шум свою долю, раздвинув края палатки и выбравшись в ночь.
В ясном небе ярко сияли звезды, в воздухе чувствовалась прохлада. Низко на западе висел полумесяц, заливая песок ровным белым светом. Та же самая луна стояла высоко в небе ночью, когда он вышел из палатки отлить и воспользовался моментом, чтобы вытащить рюкзак, который теперь лежал в свете догорающих углей костра. Высыпав начерпь из отцовских ботинок, он натянул их, сев на прохладный песок. Коннера била дрожь, у него стучали зубы — как от нервов, так и от холода. У него вновь возникло желание отлить, но он знал, что особой необходимости в том нет. В нем не было воды, только страх.
Из-за Бычьей раны донеслось нечто похожее на рыдания, угли в костре замерцали, вдохнув ветер. Вдали слышался загадочный грохот, вечное эхо барабанного боя, отдававшееся в груди и горле. Поднявшись, Коннер закинул рюкзак на плечи, затянул ремень на талии, чтобы перенести тяжесть на бедра, и в последний раз взглянул на темные очертания освещенной слабым сиянием углей палатки, внутри которой в одиночестве спал его брат. Поборов чувство вины и сомнения, он собрался с духом и направился в шумную неизвестность.
В лунном свете перед ним возник провал в земле, темная трещина, столь же реальная, как линия на любой карте. Коннер смотрел, как в нее сыпется проносящийся мимо песок. Сколько тысячелетий не может заполниться до краев эта яма — незаживающая рана, разрез, нуждающийся в том, чтобы его зашили? Он привык считать, что люди стареют с каждым днем, с каждой минутой, так же как дюна прирастает зараз одной песчинкой, как одна часть пустыни постепенно сливается с другой. Но здесь он с особой остротой ощущал, что бывают мгновения, подобные громадным трещинам в земле, столь же обособленные, как прыжок мальчишки. Жизнь делилась на подобные эпохи, разделяющие между собой мгновения. Моргнуть не успеешь, и мальчик становится отцом.
Коннеру хватило одного размашистого шага, чтобы пересечь расселину, для преодоления которой в детстве требовался прыжок, и повторенный ритуал придал ему смелости. То был символический разрыв со всем, что осталось позади. Впереди был только источник грохота, к которому он шел, как шли до него многие другие, чтобы никогда не вернуться. За спиной остались лишь горестные причитания, которые он вовсе не обязан был слушать. Несмотря на пронизывающий до костей страх, он убеждал себя, что ничего еще не кончено. Четыре дня пути туда и четыре обратно, только и всего. Четыре дня, чтобы взглянуть, что там, за горизонтом. А потом он вернется. Он убеждал себя в этом так же, как наверняка убеждали себя другие до него. И его отец тоже. Он зашагал в сторону барабанов, обещая себе, что вернется, и поднявшийся ветер взвыл, ругая его за глупость…
Но это завывал не ветер. Впереди, в бледном свете луны, слышался другой, полный тоски вой.
Коннер двинулся вперед, доставая из ножен на поясе нож и ожидая увидеть кайота, почуявшего его запах или пытавшегося отогнать его от своего логова. И там в самом деле был кто-то на четвереньках…
Но кайот поднял голову, и в свете луны Коннер увидел исхудавшее лицо глядевшего на него мальчишки.
Убрав нож, Коннер поспешил вперед. Какой-то придурок из Спрингстона, похоже, решил бросить вызов расселине. Он огляделся в поисках других ребят, наверняка желавших поглядеть, кто оказался смелее, а кто струсил. Коннера разозлило, что его куда более серьезному ритуалу помешала дурацкая детская забава. Он в гневе кинулся к мальчишке, намереваясь схватить его за шиворот и швырнуть через ничего не значащую трещину в земле обратно к его приятелям…
Внезапно он остановился как вкопанный. Тот, кого он принял за мальчика, оказался худющей девочкой в лохмотьях, которая ползла на четвереньках, волоча за собой на шнурках остатки ботинка. Вонзая пальцы в песок, она словно не замечала Коннера, тупо уставившись вперед, будто на отблеск далекого костра.
— Спокойно, — проговорил Коннер.
Он опустился на колени, и девочка наконец его увидела, а затем вцепилась в него. Глаза ее были широко раскрыты, губы потрескались, кожа была бледной, как молоко или луна. Коннер прижал девочку к себе, позабыв о злости, но она выглядела здесь еще чужероднее, чем похваляющиеся отвагой мальчишки. В груди у него били барабаны. Где ее друзья? Он окинул взглядом пески, но никого не увидел. Вероятно, они бросили ее тут одну. Или ее покусал кайот, напугав остальных. Он чувствовал, как она дрожит, издавая негромкие стоны.
Коннер поднял ее на руки, обнаружив, что она весит меньше его рюкзака. Придется отнести ее обратно в палатку, а Робу надо будет о ней позаботиться и отвести домой. Она решила поиграть в мальчишескую игру, и ей это дорого обошлось. Ей еще повезло, что там оказался он. Он отнесет ее в палатку, а потом исчезнет, пока Роб будет занят. Это ничего не меняло. Всего лишь первый его поступок как свободного человека. Спасенная жизнь в обмен на потерянную. Все честно.
Перешагнуть трещину с девочкой на руках на этот раз оказалось сложнее — не только из-за лишнего веса, но
