Те, кому нечего ждать - Константин Андреевич Чиганов

Тот, кто мертв при жизни, чего ему бояться?

Идея с испытателями вирта, виртонавтами, которым нечего терять, пришла в голову Анджею Хмелевскому в двенадцать лет, когда он смотрел премьеру «Аватара» в варшавской киношке. Добрый мальчик. Надо отдать должное мальцу, о Нобелевской он тогда не задумывался, просто пожалел безнадежных калек.

Системы передачи сигналов мозга с обратной связью, без сверления черепушки и вживления дурацких датчиков, испытывали давно, но только лет через пять Хиномото в своей лаборатории начал опыты по подключению к вирту через «корону». Она была с пучком антенн, походила на выпотрошенного морского ежа и весила килограмма три.

Без испытаний в вирт, виртуальную реальность, нельзя было запускать людей. Полное погружение с эффектом присутствия — не козел чихнул. Блокировки, контроль — но кто ж знал, например, что у пяти процентов человечества красивый на экране виртуальный огонь в погруженном состоянии психики вызывает панический страх? Какой-то атавизм, а пришлось переписывать дюжину дорогих программ.

Вот тогда и вылез гуманист Анджей со своей идеей. Собственно, права запрещать ее ни у кого не было, а те, кого молодой нейрофизиолог позвал в проект «Иная жизнь», уцепились за шанс с радостью. Ну, то есть «уцепились», это так, для красного словца… Сколько из них уже поплатились за надежду? По одним слухам трое, по другим — семеро. Анджею так и не предъявили обвинений.

Представьте себе, что вы не способны шевельнуться. Вообще. Навсегда. Может, моргаете глазами, и все. Тот бедолага в «Скафандре и бабочке». Живой труп. Обрываются все связи с жизнью — кроме воспоминаний и привязанностей. Вы даже от еды не можете отказаться, как делает пленник, чтобы умереть, вас кормят без вашего участия. Вы можете только думать — понимая, что постепенно сходите с ума.

Конечно, добровольцы «Иной жизни» заложили бы душу дьяволу, или Яме, псоглавому Анубису, кому угодно, чтобы снова жить. Не только человеком — в теле собаки, дракона, робота, да хоть пандорского ракопаука.

Можно скосить глаза, увидеть себя в сферическом зеркале сбоку от чертова высокотехнологичного ложа. Он ведь похудеть когда-то хотел — так, килограммов на десять, не толстяк, но все же. Теперь кости вместо тела под антипролежневым зеленым покрывалом. Кости и шкурка на них.

Выбритая налысо по его капризу голова на тонкой бледной шее, щетина на впалых щеках, лиловые тени под глазами. Прозрачные трубки в носу. Словно бесконечно длинные сопли.

На лысой голове легкий блестящий обруч «короны». Единственная материальная ценность, что у него осталась. Дороже миллионов. И уж точно дороже жизни, такой-то жизни.

Обруч неощутим. Ощущения роскошь, теперь недоступная. Даже зуд от укуса комара. Как это было — поднять руку (свою, живую руку!), шлепнуть себя по живой щеке, чуть уколовшись щетиной, шлепнуть до боли, до красноты, и не попасть, пусть улетает, чертов кровопивец. Пусть — можно проводить его взглядом, поворачивая голову. И выругаться «ччерррт», чувствуя, как смыкаются зубы и рокочет гортань.

Проклятые сотни раз бело-голубые стены палаты ушли в темноту. Во тьме загорелась бирюзовая трехмерная надпись.

Мигнула, сменилась желтой:

Оранжевой:

Погружение в вирт. Почему-то в эти секунды в ушах звучит мелодия «Роад ту хелл».

То был его любимый мир. Туда он отправлялся чаще всего. С месяц назад случилось приболеть, обычный насморк, но для полумертвого тела серьезная угроза, и погружения отменили. До того во время болезней своего чужого тела он надеялся, истово — наконец-то смерть, но в этот раз захотел выздороветь, по-настоящему захотел.

Здесь пахло полынью и пылью, это он ощутил до того, как открыл глаза. Впрочем, смотреть он не торопился. Ощутить себя, руки, ноги, лицо с небольшими рыжеватыми усами и бородкой. Пошевелить плечами, притопнуть — на ногах остроносые ковбойские сапоги со шпорами, на бедре длинный «бантлайн спешиал» с ореховой рукоятью и серебряной насечкой. Темная просторная рубаха, вольно расстегнутая на груди, так что виден индейский костяной амулет-божок Тануни, выгоревшие истертые джинсы на ногах, такие родные, немного пахнущие конским потом, и черный стетсон на нестриженой макушке. Чуть-чуть в насмешку, но смеяться не хотелось. Он снова был здесь, он — Стрелок.

«Я — Стррелок», — сказал он, старательно выговаривая буквы, раскатив «р» дробью на языке.

Закатное солнце оранжево-розоватым освещало невысокий кустарник, степные травы и подсвечивало перистые облака, словно обводило золотым контуром. А был когда-то розоват наш белый свет… Закаты здесь горели долго, успеешь налюбоваться, климат теплый, вот кусачих насекомых не создали, ну и спасибо.

Из норки у сапожного носка выглянула хитрая бурая мордочка вроде выдры. Спряталась — полуразумные подземные «ханорики», безобидные и доверчивые к человеку.

Стрелок сложил пальцы особой «дулей» и свистнул. Из-за ближайшего куста с топотом явился Сивка, хоть Стрелок и все понимал про мгновенное создание коня-программы в электронных потрохах, но каждый раз испытывал неподдельную радость от встречи. Бурый жеребчик с хитрыми глазами, оседланный желтым кожаным седлом с высокими луками, короткий мушкетон в замшевом ольстере с бахромой, у правой ноги всадника.

Стрелок сцапал наборный посеребренный повод, запрыгнул в серебряные стремена, пустил конька рысью. Чувствуя, как ходит вверх-вниз конская спина, как пружинят ноги седока, уравнивая движения человека и коня, слыша, как постукивают копыта по сухой земле. Лагкие загоняли теплый полынный воздух и выталкивали обратно, свербило в носу, и он чихнул. Представьте себе — чихнул. Да еще ругнулся мысленно: к хорошему привыкают быстро.

На сей раз место встречи назначили у туши панцирного буйвола, неподалеку. «Внутренний компас» один из полезнейших даров вирта. Лучше него только отсутствие голода и жажды, если только не захочешь сам. В прошлый визит пришлось спасать от этих рогатых танков поселок, Стрелок завалил вожака тяжелой круглой пулей из мушкетона, иначе стадо было не свернуть с пути.

От туши остался скелет, обглоданный, выбеленный ветром — время в вирте не подчинялось обычным законам, безглазый рогатый череп размером с детскую коляску смотрел пустыми глазницами пристально и как-то жалобно. Стрелок спешился, накинул повод на метровый, бурый,