Кайя с трудом сдерживал смех: его никто и никогда не ревновал.
Раньше.
Нормальные люди не испытывают привязанности к чудовищам, пусть даже и полезным. И только Изольда способна вообразить себе, что Кайя нужен кому-то, кроме нее. Нужен, конечно, но не он сам, а скорее от него. Власть. Статус. Титул. Деньги. Возможности. Сотня вариантов, ранее казавшихся вполне естественными. Но больше ни один Кайя не устраивает.
– Вы не окажете мне честь, пригласив на танец? – поинтересовалась леди Лоу.
– Боюсь, что я слишком неуклюж.
Эта женщина закрыта на тысячу дверей и столько же замков, что, возможно, и к лучшему. В зале хватало темноты, и выносить этот гул, постоянный, назойливый, то нарастающий, то отступающий, чтобы дать передышку, было тяжело.
Но леди не принимала отказа.
– Прежде вы были не худшим партнером.
Что ей надо? Позлить Изу? Иза ушла… а если она всерьез расстроится? Надо было бы раньше все объяснить, но Кайя не был уверен.
– Прежде, леди.
– То есть теперь нашей дружбе наступил конец?
Веер раскрывается на три четверти и описывает полукруг. И что это должно значить?
Что-то очень высокое и тонкое, недоступное пониманию Кайя. Как и желтые солнцецветы на корсаже. Надо бы Урфина спросить, он вроде бы этот язык вееров-цветов и жестов понимает.
– Леди, – Кайя надеялся, что говорит достаточно вежливо, – боюсь, вы заблуждаетесь. Я точно знаю, кто мои друзья. И вас в их числе нет.
– Это печально…
– Скорее закономерно. Мне искренне жаль, если я оскорбил вас. Я хотел бы загладить вину…
– …вы знаете, как это сделать…
Нежный взгляд. Полуулыбка.
И те же запертые двери.
– …мое сердце всегда для вас открыто.
Будь сегодняшний день более спокойным, Кайя сдержался бы.
– Боюсь, не только для меня.
– Кто вам сказал такое? – Какой искренне-оскорбленный тон! И веер вычерчивает очередной глубоко символичный вензель. Ну почему нельзя просто сказать. Словами. – Ваша светлость, при дворе полно завистников. Я стала жертвой клеветы. Вы должны покарать того, кто разрушил наше счастливое будущее!
Ее голос звенит, и те, кому случилось оказаться рядом, замирают. Завтра пойдет гулять новая свежая сплетня. И страшно подумать, какими подробностями обрастет эта и без того некрасивая сцена, которой бы быть не должно.
Одно неясно: почему она решила, что может вести себя подобным образом?
– Леди, – Кайя наклонился, чтобы слышала лишь она, – мы оба знаем, что будущее наше вряд ли было бы счастливым. Спокойным – возможно. При условии, что мы с вами нашли бы общий язык.
Возможно, она наконец поймет. И хорошо бы не только она, но на это надеяться глупо. И леди Лоу закрывает веер. Она смотрит почти с сочувствием.
Они все здесь научились показывать эмоции.
Радость. Жалость. Злость. Ненастоящие, как фрукты из папье-маше. А Кайя, дурак этакий, верил, что так и надо.
– Знаете, вы очень изменились в последнее время, – сказала леди Лоу, не давая себе труда говорить тихо. – Я даже начинаю верить слухам…
– Каким именно?
– Тем, где говорят, что вас опоили…
Это что-то новенькое. Про шантаж Кайя уже слышал. Про собственную слабость тоже. Про внезапное безумие. А вот чтобы опоили – это впервые. Хотя версия вполне правдоподобная в глазах большинства, да и, если быть честным перед собой, почти правдивая.
– Тогда я жалею лишь об одном, – Кайя поклонился и поцеловал холодную руку, – что меня не опоили раньше.
Двери нерушимы. Замки прочны. И злость ее – далекое-далекое эхо – призрачна. Неужели когда-то он всерьез раздумывал над тем, чтобы жениться на леди Лоу?
– Мне жаль вас, – сказала она, глядя равнодушно и без тени жалости в синих очах. – Над вами уже смеются. А скоро станут презирать. Вы явно не в себе, ваша светлость.
Наша светлость злилась.
Она уговаривала себя не беспокоиться, но вместо этого злилась еще больше. А главное, злость приходилось прятать. И вместо того, чтобы швырнуть чем-нибудь тяжелым в стену во успокоение разбереженной души, я делала вид, что счастлива до изнеможения.
Нельзя же девочек разочаровывать. Они стараются.
Песню вот запели… грустную… и голоса такие еще, с надрывом.
Что-то там о тяжкой женской доле.
Не надо вслушиваться! Вот не надо было вслушиваться…
…про руки материнские ласковые, которые меня берегли, холили и лелеяли…
…про клетку, где меня заперли…
…про волю отцовскую, что путь тяжкий напророчила из дома-то родного да в дальнюю сторону…
Этак я разрыдаюсь сейчас. А главное, действо-то разворачивается по укорененному сценарию. Меня, с подвываниями и причитаниями – оглядываюсь на Урфина и вижу, что не только у меня тик нервный на почве фольклора начинается, – ведут по лестнице, причем на каждую ступеньку роняют по зерну, красным выкрашенному.
А жизнь моя, согласно песне, становится все мрачней и мрачней.
Вот и супруг-деспот объявился. Душу мою терзает. В подземельях сырых томит, без света белого.
Я аж икать начинаю, главное, что в ритм.
А лестница тянется… песня длится.
Вот уж меня, разнесчастную, шпыняют всячески, куском хлеба попрекая. Работать заставляют с утра раннего и до ночи поздней. Встаю я раньше солнышка, а ложусь на небо звездное.
Так, не расплакаться!
Вон Сержант уже рукавом глаза прикрывает. Урфин лицом окаменел, видимо, от осознания серьезности момента.
Наконец лестница заканчивается. Но в коридоре слышимость даже лучше.
– Иза, – Ингрид серьезна, как баньши перед домом потенциального покойника, – вы должны заплакать.
Им недолго осталось. Вот моя краса тускнеет от непосильных физических нагрузок. Ибо работаю я в мужнином доме, аки проклятая. Овец стригу, шерсть чешу, пряжу пряду, потом тку, крою, шью… попутно рожаю детей, поднимаю целину огорода, блюду порядок и честь… одной рукой жарю тефтели, другой – взбиваю сливки.
– Зачем? – Я и вправду вот-вот разрыдаюсь. Ну есть у девушек талант страсти нагнетать.
– Невеста плачет в первый день свадьбы, чтобы потом всю жизнь замужем слезы не лить.
Аргумент, однако.
И на моменте, когда я ослабевшею рукой подношу к губам плошку с водой, а муж – скотина он, а не муж – приводит в дом новую жену, меня прорывает на слезы. Рыдаю от души. Очень мне мой светлый песенный образ жаль: героическая жизнь с печальным финалом. Как раз меня хоронят на берегу реки под вербой, чтоб дети мои разлюбимые не нашли и следочка могилы. И я там лежу тихо-тихо, как приличная покойница, но лишь до тех пор, пока злая мачеха не начинает моих кровиночек со свету изводить.
Девицы плачут все. Но петь не перестают.
Вот это талант!
А мы наконец приблизились к пункту назначения. И Урфин, сдавленно всхрюкивая – явно от избытка эмоций, ведь высшая сила поднимает меня на поиск справедливости, – распахивает двери, более похожие на ворота.
Сержант проверяет помещение. Фрейлины завывают, я размазываю слезы по физиономии и одновременно в образе призрака терзаю местного лорда изложением своей несчастной жизни, домогаясь немедленной казни подлой разлучницы… и, главное, не просто домогаюсь, но и варианты предлагаю. Причем, сказала бы, интересные варианты. Некоторые запоминаю, не то чтобы из желания применить немедленно, но просто на всякий случай. Мало ли чего в жизни случается.
Наконец нас пропускают в помещение, а за закрывшейся дверью раздается просто-таки неприличный гогот. Ингрид морщится:
– Мужчины…
Мой призрак сподвигает лорда на переосмысление прожитых лет.
А я оказываюсь… где-то оказываюсь.
Галерея. Полутемные нефы, в которых мертвенно белеют статуи. И как-то вот песенка становится жутковатой. Снова дверь и очередная комната необъятных размеров. Куполообразный потолок расписан звездами. И колонны, без которых тут, как понимаю, ни одно помещение не обходится, в меру изящны, чтобы не загромождать пространство. Впрочем, его здесь хватает.
Стена с узкими окнами.
Витражи.
Никаких больше лебедей и лилий, но лишь огонь в сотнях обличий. Иные мне знакомы – рыжие цветы, узкие клинки и плети. Другие скорее угадываются. Я вижу ощерившегося волка. Во́рона с рыжими крыльями. Коня, поднявшегося на дыбы.
И рыцаря, который скрыт за всеми.
Отражение этого пламени – живое. Оно мечется в пасти огромного камина, гложет дерево и облизывает воск свечей.
В центре комнаты, стыдливо прикрытая тенями колонн, – кровать.
Песня смолкает – я так и не поняла, удалось ли мне добиться справедливости и казнил ли лорд злодеев. Вдруг становится не до этого.
– Это покои лорда-протектора, – поясняет Ингрид. – Вы теперь будете жить здесь. Справа – ваш будуар. Слева – их светлости.
Будуар. Ага. Учту.
А между ними – нейтральная территория. Удобно. Можно у себя сидеть, можно – ходить в гости. На чай… ну или еще зачем.
– Там, – Ингрид указывает куда-то во тьму, – гостиные. Гардеробная. Комнаты для слуг. И выход на центральную галерею. Здесь же вы будете… отдыхать.
