Кир Булычев
Операция «Гадюка»
Под камеру переделали один из бункеров связи центра ПВО Москвы.
Но коридор, в который выходили помещения бункера, получился тюремным, как будто создатели его заранее предусмотрели, что тут будет камера смертника.
Судьи еще оставались в зале суда – тоже помещении бункера, но этажом ниже. Когда приговор был оглашен, Лаврентия Павловича Берию повели обратно в камеру. Он почему-то думал, что его расстреляют тут же, не возвращая в камеру. Зачем тратить время? Ведь приговор окончательный и обжалованию не подлежит.
Лаврентием Павловичем в тот момент владело возмущение несправедливостью приговора. «Убейте меня за то, что верно служил партии! Убейте в моем лице совесть партии и признайте: да, мы отказываемся от высокого звания коммунистов, потому что решили предать смерти настоящего ленинца. Но какое вы имели право называть меня дашнакским агентом? Шпионом, нечестным человеком? Я не могу умереть с таким пятном на моей репутации!»
Он пытался сказать это тупым генералам, которые сидели в ряд за канцелярским столом и старались не встречаться с ним глазами, но генералы боялись его слушать – они были охвачены страхом не только перед своими новыми хозяевами, но и перед подсудимым.
Ненавидя этих ничтожных судей, Берия улавливал их страх, и потому, когда его повели обратно в камеру, он вдруг ощутил приближение надежды. Не все так просто – с ним хотят разделаться от страха. Его хотят убить. Но этот же страх может ему помочь.
Против него одного, невысокого, скромного, обыкновенного на вид человека, поднялась вся карательная машина государства. Это Голиаф. Он же – Давид.
Известно, чем закончится тот поединок.
Притом Берия знал секрет, которым не поделился бы с этими хрущевыми ни под какими пытками. Он отправлял доверенного человека в Тибет, в город Шамбалу, и тот привез ему гороскоп. В гороскопе было написано, что планеты предсказывают ему жизнь до конца XX века. Все эти предсказания были нарисованы каллиграфически на местном тибетском языке с английским переводом. Сомнений никаких не было – Лаврентию Павловичу суждено скончаться в 2000 году, точнее – в 1998-м, а тогда, при получении гороскопа, шел сорок шестой. Сомнения оставались, доверенного человека всерьез допрашивали, он поручил это Кобулову. Кобулов поклялся, что документ настоящий. Лаврентий Павлович тогда громко закашлялся, принялся протирать пенсне, чтобы не показать радости, охватившей его. Не зря он расколол гитлеровских астрологов: у тех были связи на Востоке.
Конечно, Лаврентий Павлович был настоящим коммунистом, атеистом, интернационалистом, можно сказать. Но есть вещи выше, чем атеизм, это каждый умный человек понимает, хотя признаваться в этом нельзя, потому что существуют простые люди, так называемый народ, которому не следует морочить голову – в голове должна быть только одна религия. Когда его приговорили к смерти, в глазах встало воспоминание: желтый пергаментный документ, машинописный перевод с английского на русский, пришпиленный скрепкой – так обыкновенно.
«Вы можете приговаривать меня к любой казни, – сказал он себе. – Но вам до меня не добраться».
Когда за ним затворили дверь камеры, а не повели сразу на расстрел, Лаврентий Павлович чуть-чуть успокоился. Вернее всего, несколько часов в запасе у него есть.
Как – несколько часов?
А гороскоп?
Утешение бывает мгновенным – нельзя утешаться долго. «Ведь ты сам казнил стольких людей, что не имеешь права утешаться... Но ты и миловал. Значит, и тебя могут помиловать».
И Берия стал думать, как оттянуть казнь, – гороскоп гороскопом, но как ее оттянуть?
Часы у него отобрали. Камера была подземной – в окно не выглянешь, не поймешь, когда наступит вечер.
А что сейчас? Они же могли устроить заседание трибунала и глубокой ночью – с них станется.
Под потолком лампочка, забранная в решетчатую клетку, – ему все равно не достать. Но в этом порядок... а вот по полу бежит таракан – беспорядок. При нем в тюрьмах такого не допускали. Он лично распоряжался, чтобы дезинфекция тюремных помещений была абсолютно эффективной. Когда-то при нем Ягода пошутил, что заключенные ловят тараканов, чтобы их жрать. Лаврентий Павлович, когда пришел к власти, все эти тараканьи дела прекратил. Таких шуток не бывает. И все насмарку – таракан пробежал по неровному цементному полу и скрылся под койкой. А Лаврентий Павлович не то чтобы боялся тараканов, но испытывал к ним отвращение. Это бывает даже с очень отважными людьми. Он поднялся и пошел к двери: хотел вызвать надзирателя, чтобы указать ему на недопустимость, но тут же опомнился (как можно быть таким рассеянным!) – с соседней койки вскочил армейский майор. Он сидел там и смотрел на Берию. Осужденного ни на секунду не оставляли одного. А он забыл об этом.
– Тараканы, – сказал он. – Грязь развели.
Майор посмотрел на него, но отвечать не стал. У офицеров, дежуривших в камере, было строгое указание не разговаривать с преступником.
Берия возвратился на свою койку. Для него сделали облегчение, разрешили лежать – сам он был против того, чтобы заключенные днем валялись на койках: распускаются и излишне отдыхают. А лишний отдых для преступника – лишние заботы и усилия для следователя... Вот куда уходят мысли в последние часы жизни. Или минуты? А о чем думать?
И тут они стали открывать дверь.
За ним пришли.
Он хотел закричать – что-то убедительное хотел закричать, о чем молчал на допросах и на суде.
Кому какое дело до Тибета? Здесь офицеры. В армии его никогда не любили, а он сделал ошибку: противопоставил себя армии, убедил себя, поддался убеждениям Хозяина – армия в России всегда будет подчиняться Госбезопасности. У нас нет настоящих бонапартов. А тех, что были, мы ликвидировали.
А ведь Лаврентию Павловичу приходилось читать о военных заговорах. Елизавету и Екатерину возвели на трон солдаты. Но поверил Хозяину. Потому что то были феодальные, империалистические армии, а наша армия – это армия страны, которая строит социализм.
Он кинулся в угол, подальше от двери, он искал руками – за что схватиться, когда будут уводить. Движения рук были бессознательными – разум в том не участвовал: ну кому удавалось удержаться в камере, если тебя выводят на расстрел? Скажи это ему в нормальной обстановке – начал бы хохотать. Именно хохотать.
Вошел Москаленко, в форме, встал у двери. Еще какой-то генерал, незнакомый. Может, это хороший знак?
– Выходите, – сказал Москаленко.
– Нет, – сказал Берия. Он старался говорить убедительно и спокойно. Это не удавалось. Получился крик. – Нет, я буду жаловаться! Я прошу дать мне возможность... написать объяснительную записку в ЦК.
