– А вот это недопустимо! – почему-то вырвалось у Лаврентия Павловича. Хотя в той ситуации метод расправы с телом не играл решающей роли.
– Удивительный ты человек, Лаврентий, – сказал Хрущев. – Какие могут быть запросы?
– Я – грузин, Никита Сергеевич. Для нас, жителей Кавказа, надругательство над телом мертвого врага – позор для убийцы!
– А значит, ты никогда... ни разу? Все твои враги похоронены под оркестр на Новодевичьем кладбище?
«Он еще улыбается! Ну, я до тебя доберусь, сука!»
Берия отвел глаза – они его выдают. Но теперь он знал: тибетские мудрецы не соврали – он выберется отсюда, он еще покажет этому хохлацкому недоумку!
– Молчишь? Ну и правильно делаешь. Кавказец нашелся! Да твое имя на Кавказе будет проклятием!
– Врешь! Я национальный герой грузинского народа!
– Я тебе больше скажу. Твои грузины, конечно, нуждаются в святом, в пророке. Так они пророком Сталина сделают. Молиться ему будут, тело его из нашего Мавзолея к себе в Гори утащат, будут там шахсей-вахсей вокруг танцевать!
– Это мусульмане – шахсей-вахсей.
– А, все равно, все вы чернозадые.
– Мы христиане.
– Вы христиане? А кто у нас большевик-ленинец, кто у нас интернационалист?
Как тянуло Лаврентия Павловича оборвать эти кощунственные провокационные высказывания. Но надо терпеть. Настоящий великий человек отличается от политического авантюриста тем, что умеет терпеть. И ждет нужного момента, чтобы ударить внезапно и беспощадно. Этому нас учил великий Сталин.
– Сталина твои грузины святым сделают, – повторил Хрущев. – Для того чтобы твое имя с навозом смешать. Так удобнее – есть мерзавец и есть святой. Я тебе точно говорю.
– Я устал, – сказал Берия, – меня ноги не держат.
– Что делать, – вздохнул Хрущев, – второго стула в комнате нет, сам видишь.
– Я на пол сяду, – сказал Берия.
Ему стало все равно. Он уже немолодой человек, он провел много недель в ожидании ужасной несправедливой смерти. Он совершал ошибки в жизни, и его можно критиковать, но за что же его так мучить?
– Ты получишь бумагу и канцелярские принадлежности, – сказал Хрущев. – Ты будешь работать, ты запишешь все, что хранится в твоей голове. Я буду знакомиться с твоими писаниями и, может, даже еще побеседую с тобой. Но теперь учти одну вещь и заруби ее себе на носу: для всего мира, включая нашу партию, включая членов Политбюро, – ты умер. Тебя нет. Ты – горстка пепла в общей могиле. И ты не заслуживаешь иной участи, потому что земля еще не носила такого злодея и убийцу, как ты. В любой момент я могу прекратить эту отсрочку и ликвидировать тебя.
– Зачем мне писать? – Берия переступил с ноги на ногу. Его охватила та тупость, что бывала на экзамене, – становится все равно, только кончайте ваш экзамен, господин учитель.
– Ты будешь писать, – сказал Хрущев. – Потому что, пока ты пишешь, у тебя остается надежда, что я тебя помилую. Или надежда на то, что меня сковырнут дорогие мои товарищи и соратники – знаю я им цену! Ты будешь писать, потому что надеешься, что я использую тебя как союзника – тайного или явного, что ты понадобишься мне как неожиданный свидетель на каком-то еще процессе. Понимаешь?
– Мне приходилось давать такие обещания, – сказал Берия.
– А я тебе не даю обещаний. Я тебе обещаю, что тебя расстреляют, как только ты напишешь последнее слово. Но не пытайся тянуть время. Может, я тебе дам неделю, может, месяц... может, до Нового года. Но я тебя потом расстреляю, потому что кому нужен человек, уже казненный, а?
И Хрущев засмеялся – громко и ненатурально.
Он не вставал, но подал какой-то знак – наверное, под столешницей была кнопка.
Дверь заскрипела, вошел незнакомый капитан.
– Уведите, – сказал Хрущев.
– До свидания, Никита Сергеевич, – сказал Берия.
Хрущев не ответил и не посмотрел на него. Это был плохой знак.
Но ведь человека не убили в день, когда должны были убить.
Новая камера была совсем другой. Правда, тоже без окна.
Койка застелена простынкой – простыней Берия давно не видел. И подушка в наволочке. Откуда-то притащили канцелярский стол без ящиков. Стопка бумаги для пишущей машинки, нелинованная – он сразу попросил линованной, и ему принесли две толстые общие тетради в синих клеенчатых обложках. Писать пришлось карандашами, карандашей было три – если затуплялись, можно позвать, чтобы сменили, – но он рассчитывал так, что трех заточенных карандашей хватало на рабочий день.
Он установил себе рабочий день в четыре часа. Но это не значило, что Лаврентий Павлович строчил не переставая. Он думал. Только приняв решение, писал строчку или две. Он вел себя как поэт, создающий эпическую поэму, – поэт ищет рифмы, старается не выпасть из размера, не нарушить гармонии.
Помимо того, что спешка не входила в планы Лаврентия Павловича, он должен был идти правильным руслом, должен был дать компромат на своих коллег по Политбюро, но сделать это так, чтобы обвинения были серьезными и в то же время не погубили бы его, если Хрущев падет, дверь откроется и в проеме окажется Георгий Максимилианович Маленков.
Лаврентий Павлович решил, что Хрущев его не убьет. Что со временем он будет все нужнее новому вождю: в своей борьбе Хрущев будет вынужден опираться на сведения, находившиеся в светлой голове шефа Госбезопасности. Они станут союзниками.
Беда заключалась в том, что, составляя досье на Маленкова и Молотова – главных врагов, – Берия не знал, что же происходит снаружи. Газет ему, естественно, не давали, радио в «номере» не было. Попытки разговорить охранников ни к чему не приводили. Охраняли его военные – опять военные, но не те, что подчинялись Москаленке и Жукову, а какие-то другие военные. И Берия никак не мог раскусить – кто их шеф. Он знал, что армия, как и партия, также делится на смертельно враждующие кланы, он отлично помнил, как на процессе Тухачевского и Гамарника Сталин разделался с ними руками Блюхера и Егорова, чтобы вскоре на следующем процессе судить Блюхера и Егорова руками следующего поколения маршалов.
Значит, как ни крути – ставку можно делать только на Хрущева.
Его присутствие рядом он ощущал все время – показания, отправленные из камеры, возвращались порой с пометками на полях. Почерк принадлежал Никите. И выражения его: не всегда грамотные, но с чувством.
По этим замечаниям Берия понимал, что Хрущев остается у власти – иначе бы ему и не требовались показания на соратников. И кроме того, он понимал, куда клонит Хрущев, чего ему надо.
Сначала он желал, чтобы основные показания шли против Маленкова. Причем его интересовали не высказывания Маленкова против Хозяина, партии и лично товарища Никиты Сергеевича. Нет, он должен был стать во главе шпионского центра, нужны были связи с США и особенно желательно с Израилем, отношения с которым испортились еще при Иосифе Виссарионовиче, когда начали громить врачей-убийц.
