Лев Куклин - Операция снег

Лев Куклин

Операция "снег"

КАК Я НАУЧИЛСЯ ЧИТАТЬ

Мне было почти пять лет, мужичок я вырос вполне самостоятельный и в очаг не ходил. Этим полузабытым ныне словом в далекие предвоенные годы, в середине тридцатых, обозначалось не место, где разводится огонь и готовится пища, а детское дошкольное заведение, нечто вроде нынешнего детсада. Может быть, тем самым тогдашними воспитателями подразумевалось, что тепло и уют домашнего очага детям должен заменить очаг, так сказать, коллективный? Не знаю... Воспитатели любят менять названия, ничего не меняя в своей сути...

Итак, я оставался дома один на целый день. Не скажу, что я рос таким уж законченным индивидуалистом: квартира наша была огромной, коммунальной, комнат на шестнадцать. Правда, в каждой комнате стояли отдельные очаги тепла и уюта - красивые кафельные печи, а в самой большой комнате, бывшей адвокатской гостиной, которую занимала другая семья, был даже превосходный мраморный камин. Но в дальнем конце квартиры, в ее таинственных, не исследованных мною до конца широтах и глубинах, где, по-моему, люди были не знакомы с живущими на противоположном конце, проживали другие дети... Иногда мы сталкивались на нейтральной полосе, возле мест так называемого общественного пользования: возле входной двери или на обширной, необозримой кухне, где на раскаленной плите всегда кипели баки с бельем, а сквозь клубы пара слышалось гудение полутора десятков примусов.

Мы вступали в быстрые товарно-вещевые отношения в виде обмена марок, фантиков, кукол или пистонов. Иногда мы играли до тех пор, пока не вмешивались взрослые.

На кухню я выплывал и по другим, более прозаическим надобностям. Разумеется, хитроумными техническими приборами типа примуса или керосинки пользоваться мне не разрешалось. Утром мама кормила меня завтраком и уезжала на работу, оставляя на обед холодные котлеты и клюквенный кисель или компот в кружке. Суп же в маленькой кастрюльке стоял на кухне, и мне его подогревала старушка-соседка. Поэтому перед положенным для кормежки часом я аккуратно приходил на кухню, где она обычно суетилась, чтобы помочь ей подкачать примус. Это была моя настоящая взрослая обязанность, которую я унаследовал с разрешения отца и которой очень гордился.

По квартирным коридорам можно было спокойно разъезжать на трехколесном велосипеде, что я иногда, особенно в дождливую погоду, и делал. Правда, никакого удовольствия от этого занятия я не получал, потому что издавать пронзительные крики, как на улице, и непрерывно звонить при этом в блестящую чашечку звонка строжайше запрещалось. Нервные соседки вполне были способны оттащить тебя за ухо в твою комнату, чтоб не высовывался, а потом пожаловаться маме... Мама работала целыми днями, мне было ее жалко и не хотелось огорчать.

Поэтому большую часть времени я спокойно занимался своими мальчишескими делами на подвластной мне суверенной территории. Больше всего я любил рисовать. Мать приносила мне с работы для этой цели обрезки великолепного чертежного ватмана, и до сих пор прикосновение акварельной кисточки к пустынному, прохладному от белизны, сияющему нетронутостью пространству и первый цветной мазок, первый след на его поверхности вызывают у меня сладкое состояние восторга.

А краски у меня были удивительные: в большой жестяной коробке, каждая в своем симпатичном фарфоровом корытце, а когда к ним - на самом конце кисточки - я подносил капельку воды, они пахли... Мое раннее детство нерасторжимо связано с этим непередаваемым запахом акварельных красок. В коробке лежали еще две плоские прямоугольные фарфоровые пластины с двумя круглыми углублениями, словно бы от вдавленных в снег пятаков. В этих круглых ванночках полагалось разводить краски. Я с особенным удовольствием отмывал эти ванночки после рисования под большим сияющим медным краном в нашей ванной: плиточки и углубления в них снова становились белыми и прямо-таки похрустывали под моими пальцами от чистоты.

Больше всего мне нравились почему-то две краски: лимонно-желтая, точь-в-точь как цвет крылышек бабочки-лимонницы, и фиолетовая. Последней краски я даже, пожалуй, немного побаивался и употреблял редко, всякий раз следя с особенным замиранием, когда на листе вдруг начинал проявляться этот таинственный глубокий оттенок. Пожалуй, в природе он иногда неожиданно возникает на лепестках анютиных глазок, но не тех, бледно-голубых, чахлых, случайных дачных растениях, а в редких исключениях тщательного отбора и селекции проступает нежданно этот бархатистый королевский цвет...

Рисунков за время отсутствия отца скопилось прямо-таки потрясающее количество. Я мог спокойно спать на них вместо матраса... Во многих акварельных корытцах на дне стали проявляться угрожающие проплешинки: краски кончались... В это самое время необыкновенно удачно, как дружно считали мы с мамой, вернулся с зимовки папа. Он прилетел с острова Врангеля, - к тому времени я знал на специальной карте Арктики все полярные острова! - вернулся большой, бородатый, веселый и шумный, и в нашей комнате сразу стало тесно. Он скинул свой мохнатый полушубок, от которого пахло морозом, бензином и собаками, сел на диван, поставил меня между колен так, что наши лица оказались на одном уровне, и потерся носом о мой нос.

Мне стало щекотно, и я засмеялся.

- Так здороваются дикари на тропических островах, - объяснил отец, и мне такое приветствие очень понравилось. - Это значит: здравствуй, мой друг! Я рад тебя видеть! Как здорово ты вырос! Ты стал совсем взрослый!

Потом он долго рассматривал мои рисунки: Красную площадь с Мавзолеем, танки и тачанки, движущиеся на парад, Ворошилова в длинной, до пят, шинели и Буденного с полуметровыми усами, одного на белом, другого на сером в яблоках коне, тонущий пароход "Челюскин" во льдах, оранжевокрылый самолет над Северным полюсом, лагерь папанинцев на льдине... И еще многомного цветов и потрясшего мое воображение жирафа в зоопарке. Этот рисунок был почти в натуральную величину, для чего я склеил в длину несколько ватманских листов...

- Вот это работоспособность! - похвалил меня отец. - Прямо-таки тициановская мощь!

Я не знал, что значит слово "тициановская", и сначала подумал, что это название краски. Была там одна, что-то вроде "стронциановская", но по тону отцовского голоса понял, что в любом случае ничего себе...

- Молодец, сынок! Работай, работай, пригодится! - продолжал меж тем греметь папа. - Рисование освежает мозг и способствует его росту! Потом ты это поймешь... Стоп! - вдруг спохватился он. - Не вижу героев любимых книг... Ага... Ты же еще не умеешь читать. Досадный пробел, а?