Я, подымаясь на цыпочки, просительно заглядывал ей в глаза, чтоб она разрешила мне погулять с Риткой, то есть самому надеть на нее ошейник и защелкнуть карабинчик поводка. Моя радость тогда сразу выходила из берегов!
Странно, но я не могу припомнить облика Риткиной хозяйки. Детская память обычно бывает очень цепкой и точной. Но в памяти у меня возникает что-то большое, неопределенное, вечно затянутое в цветастое, яркое платье. И еще мне казалось, что ее жирно накрашенные, пронзительного химического оттенка губы всегда жили своей особенной жизнью, словно бы отдельно от остального лица.
- У, моя Ритуся! - ворковала Риткина хозяйка, зажимая конфету в зубах, на которых тоже виднелись следы помады. Она заставляла Ритку подыматься на задние лапы и, осторожно упираясь в ее плечи, ослепительными резцами деликатно откусывать половину. - Ритуся, пуся-муся!
- Зачем вы портите собаку?! - кипятился мой отец. - Это же не забава! У нее же должен быть характер! Гордость!
- Много вы понимаете! - отмахивалась хозяйка и продолжала булькать: Ритуся меня любит, и мы любим свою Ритусю! Да, Риту-ся-дорогуся?
И Ритка - великолепный, огромный зверь - преданно тыкалась в круглые хозяйкины колени, и в ее горле прокатывался тихий радостный рык...
Однажды ночью я проснулся от тревожного шума реки. Вообще-то река, конечно, шумела все время. У нее был сильный, гордый, как мне тогда казалось, голос, - стоило только прислушаться. И ее ровный рев, немного приглушенный расстоянием, являлся постоянным звуковым фоном нашей поселковой жизни.
И вдруг в ее привычном шуме то ли от дождей в верховьях, то ли еще от чего прорезывалась какая-то особенная, томительная и щемящая нота. Так было и в этот раз.
Но еще что-то беспокойно преследовало меня сквозь сон, и я бессознательно пытался разобраться в этом чем-то. Это были негромкие голоса моих родителей.
И из их отрывистого ночного разговора я узнал ужасающую новость: оказывается, Риткиного хозяина переводят по делам службы на Дальний Восток. И он уезжает и берет с собой Риткину хозяйку, а Риту почему-то взять не может!
Подумать только - берет эту женщину и не может взять собаку! Это было так ошеломительно и, главное, непонятно, что я совершенно растерялся, буквально подавленный размерами этой непонятности мира взрослых.
- Понимаешь, - говорил отец, и я в темноте отчетливо представлял по его тону, как от удивления или досады у него подымались брови, - я просил отдать Риту нам хотя бы на время. Все-таки она к нам привыкла, да и к Лешке относится хорошо. (Это ко мне-то?! Хорошо?! Первый раз слышу! Ну в самом деле, что они понимают, эти взрослые!) А она категорически возражает. (Ясно, что возражает Риткина хозяйка.) Она, мол, будет скучать. И вообще не может себе представить собаку в чужих руках...
- Ну, это уже не любовь, а какая-то патология! - сердито сказала мама.
Я не понял, что значит это мудреное слово, но подумал: раз это стоит рядом со словом "любовь" и относится к моей Рите, то это, наверно, значит доброе и хорошее и уж во всяком случае не может быть плохим...
И я, успокоенный, заснул.
Сколько я себя помню - у меня никогда не было игрушечного пистолета. В мои годы мальчишки моего возраста прекрасно знали: оружие - это не игрушка.
У моего отца, как у многих руководящих работников в конце тридцатых годов, было личное оружие - наган. Именно наган, а не маузер или браунинг: в чем, в чем, а в этом мы разбирались безошибочно!
Был наган и у Риткиного хозяина - невзрачного коротышки в полувоенном костюме и с тихим, бесцветным голосом.
Он был отцовским начальником, но это не искупало в моих глазах полного отсутствия настоящего воинского облика: бравости, подтянутости и зычного командирского баса.
Когда Риткины хозяин и хозяйка осторожно лавировали по улице нашего поселка, они напоминали буксир и баржу, с той только разницей, что в данном случае баржа безоговорочно увлекала за собой буксир...
Впрочем, кто из нас до конца может разобраться в свойствах и секретах семейной субординации?!
И вот как-то в один из выходных дней наши соседи, эти буксир и баржа, Риткины хозяин и хозяйка, пригласили нас на пикник, модный в то время, да не просто на пикник, а на уху из свежей семги...
Как видите, прозвучала чисто информационная фраза, и после нее я даже не поставил восклицательного знака: уха из семги! Вот вы, читающие этот рассказ, скажите: многие ли среди ваших многочисленных друзей и знакомых могли бы похвастать, что отведали ухи из свежих семужьих голов!... То-то и оно... А для нас тогда это было вполне обычным делом. Тем не менее пренебрегать подобным приглашением не полагалось.
И тут само собой напрашивается лирическое отступление, хотя бы и в прозе...
Семга, бесспорно, самая благородная из всех рыб. Ее вкусовые качества, на мой взгляд, вполне соответствуют, а может быть, и определяются законченной, совершенной формой. В самом деле - никаких лишних выростов или наростов, усов, навязчивой попугайской расцветки, ложных огней и прочих вызывающих досаду атрибутов рыбьей мелюзги и второсортицы...
Точные, стремительные обводы, соразмерная, изящная голова, сильный хвост и плавники, серебряное ровное свечение чешуи и вдобавок - как у всех лососей - героический характер!
Эта рыба пришла словно из легенды, из тех дней, когда мир был еще юн и свеж, и, как мне кажется, - снова ушла в легенду...
На берегу реки было хорошо, как только может быть хорошо на берегу сказочной реки. Что еще можно добавить к этому?!
Еще вкусно дымился костерок с треногой над ним, но котелок с ухой был пуст, и только аккуратная горка костей свидетельствовала о недавнем пиршестве. Во мху тускло поблескивали две бутылки с не совсем понятной мне иностранной надписью, которую я прочитывал на русский лад как "Соснак".
Помню, отец растянулся на сухом, прогретом солнцем мху, а я, пригревшись к его боку и сморенный обильной едой, незаметно задремал.
Мама сидела и отгоняла от нас веточкой комаров, а Риткины хозяин и хозяйка, свистнув собаку, на какое-то время исчезли.
Вдруг - именно вдруг, ибо я хорошо помню, что отец вскочил так стремительно, что я отлетел от него и оцарапал коленку об острый сучок, вдруг среди нас дохнуло войной и тревогой. Совсем близко, за редким березнячком, глухо, смягченные близким ревом реки, один за другим бабахнули два выстрела.
Сразу же появились Риткины хозяин и хозяйка. Было ясно, что стрелял он: от нагана его еще горько пахло порохом. Дрожащая рука хозяина никак не могла сунуть его в кобуру...
Какое-то время никто - ни мои родители, ни я не могли осознать, что происходит. И до сих пор не знаю, да и не хотел бы знать, было ли у них все сговорено заранее, или поступки Риткиного хозяина возникли под действием хозяйкиных распоряжений, горечи расставания и томления от выпитого коньяка, но мы трое молча смотрели на них и не могли сдвинуться с места.
