Вечером, накануне теста, Лэс в столовой экзаменовал отца; Джим с Томми спали на втором этаже, а Терри, сидя с безучастным видом в соседней комнате, шила: иголка ритмично мелькала взад-вперед.
Том Паркер сидел очень прямо, его тонкие, в сетке вен руки были сдвинуты на столе, а водянистые голубые глаза пристальна смотрели прямо в губы сына.
Ему было восемьдесят лет, и нынешний тест был четвертым в его жизни.
— Так, — сказал Лэс, заглядывая в тест, присланный доктором Трэском. Повторяй за мной следующие сочетания цифр.
— Сочетания цифр, — пробормотал за сыном Том, попытавшись уловить смысл сказанного. Но слова уже не воспринимались им молниеносно, а, казалось, обволакивали клетки его мозга, как насекомые — ленивое животное.
— Так начинай же.
Лэс устало вздохнул:
— Восемь — пять — одиннадцать — шесть.
Старческие губы зашевелились, заржавевший механизм мозга Тома начал медленно приходить в движение.
— Восемь… Пя-ять… — блеклые глаза медленно прищурились, одиннадцать — шесть, — выдохнул с облегчением Том и гордо выпрямился.
«Хорошо, — думал он, — очень хорошо», — он сжал губы, руки его побелели от напряжения. Белые руки на белой скатерти.
— Ну, — сказал он раздраженно. — Продолжай.
— Я уже дал тебе другую комбинацию. Повторяю ее снова.
Том подался немного вперед, весь превратившись в слух.
— Девять — два — шестнадцать — семь — три, — сказал Лэс.
Том натужно прокашлялся.
— Говори медленней, — попросил он сына.
— Отец, но ведь экзаменатор будет читать гораздо быстрее меня.
— Я хорошо знаю это, — перебил Том сухо, — хорошо знаю. Однако я хочу напомнить тебе, что это… еще не тест. Это репетиция, для проверки.
Лэс пожал плечами и снова заглянул в тест.
— Девять — два — шестнадцать — семь — три, — произнес он медленно.
— Девять — два — шесть — семь…
— Шестнадцать — семь, отец.
— Я так и произнес.
— Ты сказал «шесть», отец.
— Мне лучше знать, что я сказал!
— Ну хорошо, отец.
— Ты собираешься читать дальше или нет?
Лэс снова прочел столбец и, слушая, как запинается отец, пытаясь повторить его, взглянул на Терри.
Она шила, безучастно, отрешенно от всего происходящего. Она выключила радио, и он знал, что теперь она слышит бормотание старика.
«Ну, хорошо, — говорил ей мысленно Лэс. — Хорошо, я знаю, что он стар и бесполезен. Так неужели ты хочешь, чтобы я сказал ему это? Мы оба: ты и я, знаем, что он не пройдет теста. Так позволь же мне немного полицемерить. Приговор будет вынесен завтра. Не заставляй меня произносить его сейчас и разбивать сердце старика».
— Правильно, не так ли? — услышал Лэс торжествующий голос отца и перевел взгляд на его морщинистое лицо.
— Да, правильно, — поспешно согласился он.
Он почувствовал себя предателем, когда увидел слабую улыбку, мелькнувшую в уголках рта отца.
— Давай перейдем к чему-нибудь другому, — услышал он слова отца.
«Что же будет для него полегче?» — думал Лэс, презирая себя за эти мысли.
— Ну давай же, Лэсли, — сдержанно сказал отец. — У нас нет времени.
Лэс взял в руки карандаш с привязанной к нему ниткой и очертил на чистом листке бумаги двухсантиметровый кружок. Он протянул карандаш отцу.
— Будешь держать карандаш прямо над кругом три минуты, — сказал он и неожиданно испугался, что выбрал такое трудное испытание. Он ведь знал, как тряслись за едой руки его отца и с каким трудом тот справлялся с пуговицами и крючками своей одежды.
Том затаил дыхание и склонился над бумагой, стараясь удержать раскачивающийся карандаш над кружком. Лэс заметил, как отец оперся на локоть, что строжайше запрещается во время теста, но ничего не сказал. Лицо отца было мертвенно бледным, и Лэс явственно видел под кожей красноватые линии разорванных сосудов.
«Восемьдесят лет, — подумал он, — что же чувствует человек, когда ему восемьдесят?»
Он снова взглянул на Терри. Их взгляды встретились. Затем она снова принялась за шитье.
— Мне кажется, три минуты уже прошли, — напряженно сказал Том.
— Полторы минуты, отец.
— Смотри на часы, — возмущенно сказал отец, карандаш раскачивался тем временем за пределами кружка. — Это как-никак тест, а не вечеринка.
Лэс пристально смотрел на дрожащий карандаш, ощущая свою полную беспомощность и хорошо понимая, что все — только притворство, и не в их силах спасти жизнь отцу. «По крайней мере, — думал он, — экзамен не будет приниматься сыновьями и дочерьми, которые в свое время голосовали за принятие закона. По крайней мере, ему не придется поставить черное клеймо „Непригоден“.
Карандаш качнулся, выйдя за пределы круга, и снова вернулся в него после того, как Том передвинул руку.
— Часы отстают! — с внезапной яростью выкрикнул отец.
Лэс посмотрел на часы: две с половиной минуты.
— Три минуты, — сказал он.
Том раздраженно отбросил карандаш в сторону.
— Дурацкий тест… — его голос прозвучал угрюмо. — Он ничего не доказывает. Ничего.
— Отец, может быть, мы пройдемся по финансовым?..
— Это что, следующий раздел теста? — подозрительно спросил Том и, чтобы удостовериться, склонился над бумагами.
— Да, — солгал Лэс, прекрасно зная, что глаза отца не видели почти ничего, хотя Том никогда не признавался, что нуждается в очках.
— Впрочем, подожди-ка, мы пропустили один вопрос, — добавил он, надеясь, что отец справится хоть с этим. — Нужно только назвать точное время.
— Вот еще глупость, — пробормотал Том.
В раздражении он перегнулся через стол и взял часы:
— 10.15, - презрительно произнес он.
— Но сейчас 11.15, отец!
С секунду отец сидел с таким выражением лица, словно получил пощечину. Затем он снова взял часы и уставился на них. Губы его медленно шевелились, и у Лэса появилось кошмарное предчувствие, что Том будет настаивать на своем.
— Ну, так это и есть то, что я имел в виду, — резко бросил Том. Просто неправильно выразился. Каждый дурак видит, что часы показывают 11.15. Конечно, 11.15… Ну и часы. Цифры уж очень близко расположены. Давно пора выбросить. Вот…
Том полез в карман жилета и вытащил свои золотые часы с крышкой.
— Вот это настоящие часы! — сказал он с гордостью. — Показывают время уже… 60 лет.
Он швырнул часы Лэса на стол, и стеклышко треснуло.
— Ну вот, видишь, — быстро проговорил Том, пытаясь скрыть свое замешательство. — Они же ни на что не годны.
Он избегал взгляда Лэса. Губы старика сжались, когда он открыл крышку своих часов и посмотрел на портрет Мэри, златокудрой и прекрасной Мэри в тридцать лет.
