до неких истин и потому должен был замолчать. И замолчал.
Не отрывая взгляда от трупа, Гилл слушал доклад сыщика Эпсилона вернее, констатацию факта, что ровным счетом ничего не известно. Никто из многочисленных слуг, чад и домочадцев ничего не видел, ничего не слышал и ничего не знал.
— Но наш опыт показывает, что так не бывает, — сказал Эпсилон, понижая голос из-за подглядывающих в дверь слуг. — Наши сыщики не проглядели бы пытающегося проникнуть в дом постороннего. Сообщник был в доме. И он вовлечен в убийство второпях, на скорую руку — будь он более надежен, ему поручили бы подбросить яд. Но они торопились, надо полагать.
— Все правильно, — сказал Гилл. — Мы поднатужимся и разоблачим повара или привратника — последнюю спицу в колесе, но нам-то нужен тот, кто за всем этим стоит.
— А ты уверен, что тот доступен? — спросил Эпсилон.
— Но ты же не думаешь, что нам противостоят лемуры или боги?
— Конечно нет, — сказал Эпсилон. — Хотя бы потому, что бесплотная рука лемура не способна держать нож. Да и появляются лемуры только ночью. А боги не делают ошибок. Они вообще не дали бы Старику встретиться с тобой. Это люди, Гилл. И все же…
— В Аттике нет человека, который не был бы доступен закону и нам, сказал Гилл. — От меня и от вас никто еще не уходил. Охранявших дом сыщиков взысканиям не подвергать — они не виноваты, виноват один я, а я привык платить свои долги. Оставайся здесь и ищи сообщника.
Он ушел, и снова было бешеное мелькание домов, лиц, взвивающихся на дыбы лошадей, выезжавших из боковых улиц упряжек, возничий нахлестывал лошадей вожжами с медными шипами и орал не переставая, почувствовав, как нужны сейчас Гиллу этот крик и заполошная езда квадриги, не дающие возможности сосредоточиться, избавляющие от тягостной необходимости думать.
Гилл сбежал вниз по узким ступеням, караульный откинул засов, и он вошел. Маленькая полукруглая камера с окном в потолке. За столом уныло сидел Пандарей, печально глядя на девственно чистый лист бумаги, а перед ним, скрестив руки на груди, в гордой и неприступной позе возвышался Эвимант. В углу томились два стражника, у которых, сразу видно, отчаянно чесались кулаки. Эвимант увидел Гилла, и его презрительная ухмылка несколько потускнела.
Пандарей скучным голосом затянул:
— За все время допроса подозреваемый ответил на все вопросы непристойными выражениями, разнообразие которых достойно порицания.
Гилл подошел вплотную к стоящему и, не размахиваясь, ударил по презрительной, ухмыляющейся роже. Эвимант отлетел к бугристой стене, сполз на пол. В углу уважительно посапывали стражники. Оживившийся Пандарей схватил стилос и придвинул бумагу.
— Не хотел я этого делать, — сказал Гилл, — но впервые в жизни увидел среди сыщиков предателя. Зачем тебе это понадобилось?
— Потому что вы вместе с Тезеем продали Аттику! — закричал с пола Эвимант, брызгая кровью. — Вы нас продали дорийцам! Лижетесь с этими скотами кентаврами!
— Ну-ка, еще! — поощряюще сказал Гилл.
Эвимант помолчал и завопил:
— Вы нас продали хеттам!
— Это как?
Эвимант помолчал, потом стал изрыгать брань.
— Разреши, я его стукну по хребту? — спросил стражник. — Я как раз выстрогал новую дубину.
Гилл сделал жест, и стражник умолк.
— Разумеется, разговоры о мнимых торговых операциях — чушь собачья, сказал Гилл, привычно заложив руки за спину и прохаживаясь у стола. — Ты сам не можешь вразумительно объяснить, кому и кого мы продавали. Можешь ты объяснить вразумительно, где у тебя свербит?
— Тезей — предатель, — сказал Эвимант. — Он остановился на полпути — создал сильную Аттику — и остановился. Нужно идти дальше, раздавить ублюдков кентавров, претендующих на звание людей, смести прогнившие Микены, наказать…
— Хватит, — сказал Гилл и остановился перед Эвимантом. — Установлено: твоя любовница Нея познакомила тебя с неким Кароном, принадлежащим к «гарпиям», и вы быстро нашли общий язык. Ты делился с ним секретами службы, участвовал в похищении оружия. Достаточно, чтобы трижды снести тебе голову. Так как, будешь пытаться сохранить свою поганую жизнь? Учитывая, что Карона мы только что взяли?
Он хотел жить — захлебываясь, стал рассказывать о встречах, разговорах, местах и сроках, о нападениях на оружейные мастерские, об убийстве двух сыщиков, нечаянно узнавших о «гарпиях» слишком много, о нескольких сожженных им докладах, которые он по долгу службы обязан был немедленно передать Гиллу. Стилос скрипел безостановочно, но Гилл уже слушал вполуха. Он мог на основании этих показаний вырвать из рядов Менестеева воинства нескольких человек, от которых Менестей тут же отречется. И не более. К убийству на морском берегу его это не приближало ни на шаг.
Он прислушался: наверху, во дворе, звенели удары в медную доску, флейта пронзительно высвистывала сигнал тревоги, стучали копыта. Дверь распахнулась, просунулась встрепанная голова караульного:
— Гилл, на площади заваруха!
Белое покрывало медленно стекало к подножию бронзовой фигуры в три человеческих роста. Наконец оно замерло грудой складок. И повисла томительная тишина.
Воин упал на одно колено, прижав правую руку с растопыренными пальцами к груди, бессильно уронив другую, чуть наклонив голову. Непонятно было, что с ним случилось — может быть, его ударил пущенный из пращи камень, может быть, под сердце угодил тут же выдернутый меч, — но не оставалось никаких сомнений: он поражен смертельно, пройдет еще миг, и он рухнет, уронив с головы шлем с высоким гребнем, и не встанет уже никогда. Каким-то непостижимым образом, каким-то чудом скульптору удалось передать в тускло поблескивающей бронзе пограничный миг меж бытием и смертью, облик человека, почувствовавшего удар в грудь, но не успевшего осознать, что навсегда гаснет солнечный свет, — еще и потому, что человек твердо рассчитывал победить, не желая допускать мыслей об ином исходе. Статуя была совершенством, вызывающем страх и боль. Майону показалось, что в него медленно входит ледяное острие, и он подумал, что теперь любая мысль о войне становится омерзительной. Люди молчали. Может быть, они испытывали что-то похожее, но не могли описать свои ощущения. Может быть, их просто достиг исходивший от бронзовой фигуры, монумента-проклятия войне, печальный страх. И эту тишину рассек пронзительный женский вскрик-плач:
— Мальчик мой, мальчик мой…
О том, что ее сын не вернулся из-под Трои, знали все. А она продолжала во весь голос:
— Они отплыли такие молодые, такие веселые, они смеялись и обещали вернуться вскорости, говорили, что уходят на прогулку, разобьют троянских дикарей и привезут нам великолепные подарки. Но через десять лет вернулся лишь один из десяти. Где наши мальчики? Что им сделали троянцы и что им понадобилось у тех далеких берегов?
Причитая, она выбиралась из толпы, закрыв лицо краем черного покрывала; перед
