Музыка прекратилась, потом зазвучала снова. Одна и та же мелодия повторилась десять раз подряд. А запах, выманивший его из горного укрытия, здесь стал густым-густым и омывал разгоряченное лицо, словно чистая вода.
В конце концов он решился, в отчаянном броске преодолел немногие ярды до домика и заглянул в окно. На низком столике поблескивала бурая машина. Серебристая игла прижала черный вращающийся диск — и загремел оркестр! Сио пялился на невиданное устройство во все глаза.
Но вот музыка прервалась, наступила тишина. Почти тишина, нарушаемая лишь легким шипением. И тут он заслышал шаги. Стремительно отбежал и, нырнув в канал, ушел в прохладную воду с головой. Задержал дыхание, лег на дно и стал выжидать. Не угодил ли он в ловушку? Или его выследили, чтобы захватить и убить?
Прошла минута, отмеченная лишь пузырьками воздуха из ноздрей. Он шевельнулся, тихо поднялся поближе к зеркальной поверхности и к надводному миру. Плывя на спине, смотрел и смотрел вверх — прохладная зелень потока ничуть не мешала — и вдруг увидел ее.
Ее лицо нависло над водой, будто высеченное из белого мрамора. Он замер — ни движения, ни мельчайшего жеста, даже пузырьки задержал в легких. И позволил течению медленно-медленно унести себя прочь. Она была так прекрасна, она была с Земли, она прилетела в ракете, выжегшей почву и прокалившей воздух, и к тому же она оказалась бела, как мрамор!
Когда воды канала донесли его до холмов, он выбрался на берег и отряхнулся.
Да, она была воистину прекрасна. Он сидел на береговой кромке, тяжело дыша. В груди екало, кровь прилила к лицу. Он глянул на свои руки. Может, его уже поразила черная хворь? Довольно ли было посмотреть на земную женщину, чтоб заразиться?
Стоило бы, подумал он, как только она склонилась над водой, всплыть и сжать руки у нее на шее. Она убивала нас, она убивала нас! А он так явственно видел ее белую шею, ее белые плечи. Что за необычный цвет кожи, подумал он. Да нет, осадил он себя, нас убивала вовсе не она, а болезнь. Как может за такой мраморной белизной скрываться что-либо мрачное?
А заметила ли она меня? — задал он себе безответный вопрос. Поднялся в рост, подставляя тело солнцу, чтобы обсохнуть. Положил руку на грудь — тонкую, коричневую руку. Почувствовал, как бешено стучит сердце. Зато, сказал он себе, я видел ее, видел!..
Он направился обратно в пещеру — ни тихо ни быстро. Из домика, внизу, по-прежнему звучала музыка, будто праздновала что-то по собственному почину.
В пещере он принялся молча, уверенно и аккуратно паковать свое убогое имущество. Взял тряпку, бросил на нее светящиеся мелки, какую-то еду и несколько книг, крепко связал все вместе. И заметил, что руки дрожат. Недоверчиво, распахнув глаза, повернул ладони вверх, к свету. Поспешно встал, взял узелок под мышку, вылез из пещеры и направился по расщелине вверх, прочь от этой музыки и этих назойливых запахов.
Он не оглядывался.
Солнце спускалось ниже и ниже. Он ощущал кожей, как его тень, удлиняясь, стремится остаться там, где следовало бы остаться ему самому. Нет, это было неправильно — уходить из пещеры, где он жил еще ребенком. В пещере он нашел для себя десятки занятий, развил сотни разных пристрастий. Выдолбил в камне очаг и пек себе каждый день свежие лепешки, самые разные, но неизменно чудесные на вкус. Сам растил для них зерно на узенькой горной терраске. Сам делал прозрачные искрящиеся вина. Сам создавал музыкальные инструменты, флейты из серебра и иного, шипастого металла, а также маленькие арфы. Сам сочинял песни. Сам сколачивал стульчики и ткал материю, чтоб одеться. А еще рисовал картинки на стенах пещеры светящимся кобальтом и кармазином, и картинки, замысловатые и прекрасные, горели долгие ночи напролет. И еще то и дело перечитывал книжку стихов, которую написал в пятнадцать лет, — бывало, родители с затаенной гордостью читали ее друзьям. Что и говорить, это было замечательно — жить в пещере и предаваться немудреным занятиям.
На закате он достиг перевала. Музыки было не слышно, запаха тоже не слышно. Вздохнув, он присел на минутку передохнуть, прежде чем начать спуск по ту сторону гор. И закрыл глаза.
Белое лицо снизошло к нему сквозь зелень воды.
Он поднял пальцы к глазам, ощупал их сквозь веки.
Белые руки тянулись к нему, преодолевая силу прибоя.
Он вскочил, подхватил узелок с ценностями и чуть было не двинулся дальше — но тут ветер переменился. Слабым-слабым эхом до него долетела музыка — сумасшедшая, металлическая, громовая, но теперь удаленная на много миль. И последняя капелька аромата духов каким-то образом отыскала путь наверх среди скал…
Когда взошли луны, Сио повернулся и двинулся — почти на ощупь — назад, к пещере.
Пещера показалась холодной и чужой. Он развел огонь и наскоро поужинал хлебом и дикими ягодами со мшистых окрестных скал. Как быстро, едва он покинул пещеру, она остыла и сделалась неприютной! Шорох собственного дыхания и то отражался от стен как чужой и незнакомый.
Загасив огонь, он улегся поспать. Однако на стене пещеры мерцало тусклое пятнышко света, и он знал, что свет ухитряется подняться на полмили из окон того домика у канала. Он зажмурился — и все-таки свет достигал его. То свет, то музыка, то запах цветов. Помимо воли он то всматривался, то вслушивался, то вдыхал: троица небывалых импульсов не оставляла его в покое.
В полночь оказалось, что он стоит перед входом в пещеру. Домик в долине сиял желтыми огнями, как яркая игрушка. А в одном из окон, почудилось, мелькнула танцующая фигура.
«Надо спуститься и убить ее, — сказал он себе. — Вот зачем я вернулся сюда. Убить и похоронить!»
Когда он почти заснул, чей-то полузабытый голос шепнул ему: «Ты лжец, величайший лжец…» Открывать глаза он не стал.
Она жила одна. На второй день он видел, как она бродит по холмам. На третий день она плавала по каналам, несколько часов кряду. На четвертый и пятый день Сио подходил к домику все ближе, ближе — и вот на исходе шестого дня, когда упала тьма, он очутился у самого окна и принялся наблюдать за женщиной.
Она сидела за столом, на котором стояли два десятка медных тюбиков — все маленькие, и все красные с одного конца. Покрыв кожу белой, прохладной на вид мазью и превратив лицо в маску, она затем стерла мазь тряпочкой и швырнула тряпку в корзину. Схватила один из тюбиков и прижала к широкому рту, плотно сжала губы, вытерла их, добавила иной оттенок, стерла тоже; опробовала третий, пятый, девятый цвет, коснулась красным щек, серебристыми щипчиками проредила брови. Накрутила волосы на какие-то непонятные штуки и принялась полировать ногти, напевая неведомую, сладостную песню на своем языке, — должно быть, прекрасную песню. Женщина мурлыкала, притоптывая высокими каблуками по деревянным половицам. Она напевала, расхаживая по комнате, нагая, а затем раскинулась мраморной плотью на кровати, опустив голову, свесив желтые волосы до полу и поминутно поднося к очень красным губам огненный цилиндрик. Она сосала цилиндрик, прикрыв глаза и выпуская из узких ноздрей и ленивого рта долгие, неспешные и нестойкие дымовые узоры.
