— Я не Чистильщик, — возразил угрюмый. — Моё дело маленькое.
— Вот и сполняй своё дело.
— А я сполняю. И без халтуры.
— Языки! — хрипло сказал вёзший Илью.
— Ничо, — возразил рассудительный. — Без памяти он — ишь, болтается.
— Остановись-ка, я его тресну, — предложил угрюмый. — Болтаться-то он болтается, да мало ли.
— Не убей, — предупредил хриплый, останавливаясь. — Единица человеческого счастья, как-никак, хоть и недоделанная.
— Я аккуратно, — пообещал угрюмый. — Без халтуры.
Илью треснули, и очнулся он уже на мокрой горячей брусчатке посреди незнакомой улицы. Исходящие влагой камни обжигали правую щёку и — сквозь разодранный рукав камзола — плечо. Хотелось пить. И не столько рассеивал тьму, сколько трещал и чадил возле чьих-то высоких дверей одинокий факел.
Ни пояса, подаренного ему титанами, ни тем более фляг с вином Илья на себе не ощутил, да и руки были всё ещё связаны за спиной и онемели. Ноги, впрочем, были уже свободны. Илья перекатился на живот, упёрся подбородком в мостовую и подтянул под себя колени. Усилие опустошило его. На какое-то время он остался лежать в неудобной позе, прислушиваясь к просыпающимся болям в избитом теле. Особенно сильно ломило в пояснице и в вывернутых плечах. И хотелось пить. Страшно хотелось пить. Разбухший от сухости язык не помещался во рту.
Зная, что этого не следует делать, он всё-таки не удержался и лизнул влажную мостовую, после чего долго бессильно отплёвывался. Влага, разумеется, оказалась тёплой и горько-солёной. Пот. Горячий пот покорности и власти, который здесь ещё не скоро высохнет в белую корочку соли.
— Недочисток? — услышал он над собой удивлённый голос и, чуть повернув голову, увидел ветикальные складки тёмного плаща, едва не метущие мостовую. Сквозь дюймовый просвет между брусчаткой и нижним краем ткани пробивался мертвенно-серый отблеск. Свет куманги. Чистильщик.
«Ну, вот и всё, — подумал Илья. — Из этого города я никуда не уйду. Я стану свободен и счастлив, как птица-пингвин: она не летает, но лишь потому, что не хочет летать. Экая, право, глупость — летать. Ни к чему это птице-пингвину… Да что же он медлит?»
— Недочисток! — теперь уже утвердительно произнёс молодой сильный голос. Тёмные складки плаща легли на тёмную брусчатку: Чистильщик не то присел над Ильёй, не то просто нагнулся. — Хо! А я по одежде вижу, откуда ты! Вот уж никогда бы не подумал, что мне придётся исправлять огрехи Ильи. Самого Ильи!
В этом его восклицании прозвучала странная смесь пиетета, разочарования в кумире и удовлетворённого честолюбия. Последнее явно преобладало, из чего Илья заключил, что Чистильщик юн и малоопытен. Вторая миссия — может быть, даже первая. С чужими недочистками вряд ли имел дело, а соответствующий параграф Устава, конечно, не помнит…
Повеселев, Илья поочерёдно напряг и расслабил все мышцы ног, стараясь проделать это быстро и незаметно. Больно, даже очень, однако сработать он их заставит. Теперь бы ещё — руки.
— Почему ты не встаёшь? — спросил Чистильщик. Он уже выпрямился и нетерпеливо переступал с ноги на ногу. — Молишься? Так это бесполезно: Бога нет!
— Руки… — выговорил Илья слабым голосом (и порадовался тому, как легко казаться избитым и обессиленным, если ты избит и обессилен). — Я не могу встать со связанными руками…
Чистильщик недоверчиво хмыкнул, но всё-таки нагнулся и стал разрезать верёвки. Большой ошибки в этом не было — если бы он действительно имел дело с недочистком.
«Левой рукой режет, — определил Илья. — Кумангу из правой не выпускает, молодец!..» Тут он вспомнил о СВОЕЙ правой руке и снова порадовался: на сей раз тому, что ладонь забинтована и юнцу не видны специфические ожоги, по которым он признал бы коллегу и насторожился бы.
С отчётливым хрустом в плечах руки Ильи упали на мостовую. Издавая очень натуральный протяжный стон, Илья стал выпрямляться, перенося вес тела на правое колено, потом на левую стопу. Краем глаза он видел шевеление тёмных складок наверху, но следил в основном за положением ног Чистильщика…
Дальнейшее было делом техники, юнцу не знакомой. Он не успел распахнуть плащ. Он переломился в поясе и всё ещё медленно падал, когда Илья, кряхтя, опять поднялся на ноги.
Руки его болтались тяжёлыми бесчувственными придатками, а между тем надо было торопиться. Ногой откатив кумангу от скрюченного ворочающегося тела, Илья предусмотрительно уселся между ними и уронил правую ладонь на полоску серого света. Бинты мешали, блокировали контакт… Левая рука отходила быстрее, и, шевеля не столько плечом, сколько всем корпусом, Илья стал хлестать ею о мостовую.
Чистильщик ворочался всё активнее, но пока не дышал. Не мог…
Когда наконец и предплечье, и пальцы обрели чувствительность, Илья ухватил себя за правое запястье и подволок его к зубам. Отгрызая узел, он одновременно массировал полуживой левой неживую правую… Наконец рванул, закричал от боли (бинты опять присохли, и короста отдиралась по живому, пульсирующему), наспех мазнул по камзолу, стирая кровь, и ухватил кумангу.
Вовремя. Успел.
Юнец уже кое-как перевалился из положения «лёжа» на колени. Вжав руки в живот, он сумел наконец вдохнуть (с гулким обратным криком), разжмурился и уставился на Илью выпученными слезящимися глазами. Куманга немедленно зашелестела, испуская веер холодных искр — и те устремились юнцу в переносье, потом охватили лоб, темя, виски. Озорно и нежно расталкивали спутанные волосы, вползали в мозг…
— Извини, малыш, — сказал Илья, глядя в его яснеющие глаза. — Извини, так надо.
— Я понимаю! — воскликнул тот всё ещё перехваченным голосом, в котором звенели, пульсируя, переплетаясь, перебивая друг друга, восторг и страх. — Это ты извини меня! Ты! Я был дурак! Я…
— Ну-ну, не так страстно, малыш, — предупреждающе бормотнул Илья. — Возьми-ка тоном пониже.
И не слушая больше восторженный лепет своего раба (путь к абсолютной свободе ведёт подземельями рабства; свет, как известно, в конце туннеля), он весь сосредоточился на том, чтобы смять, задавить нестерпимую боль в пальцах. В кровоточащих и обжигаемых ледяным пламенем ранках. Боль затаилась, готовая к новой атаке. Он отчаянно стиснул потяжелевший цилиндрик света и приказал Чистильщику (как не однажды приказывал многим, всем):
— Нагни голову. Ниже, ниже. Ещё ниже!.. Вот так.
Поднял свою не вполне послушную руку и прижал кумангу — будто клеймо выжигал — к подзатылочной ямке.
«Вот и всё, — готов был сказать он спустя минуту, — и лети, куда хочешь, птица-пингвин, если хочешь!»
