Не все платили дань Войку и его банде, но тот, кто не пожелал войти с ним в двусмысленный и позорный контакт, приходил в гимназию с выбитыми зубами и в кровоподтеках. Были и такие, что не сдавались, а я сдался, откупившись деньгами, взятыми у слепого. В эти дни я потерял уважение к себе.
Войк ко мне подобрел. И однажды в знак своего внимания ко мне протянул мне изображение обнаженной женщины.
— На, подержи у себя. Но только недолго. Не то ослепнешь.
Я робкой рукой взял карточку, на которой была сфотографирована раздетая женщина в циничной позе.
С раннего детства я проникся почтительным чувством к фотографиям, часто просматривая их в семейном альбоме.
Семейный альбом-это был особый фотографический мир, где пряталось прошлое, уютно и интимно выдавая себя за настоящее, словно давно умершие родственники сумели продлить свое существование, замкнув себя навсегда в так странно застывшем моменте.
Это тоже был момент, пугавший своей обыденностью, момент, который превращался в нечто себе противоположное и длительное. Женщина разделась перед объективом фотоаппарата и перед привычными глазами фотографа и, приняв циничную позу, продавала свою наготу, как дешевый, бросовый товар.
Что заставило ее пойти на это? Нищета? Полное безразличие к себе и к другим?
Фотограф, желая заработать, размножил карточки. Одна из них попала к Войку и теперь лежала передо мной.
И мне вдруг стало ясно, что я приобщился к этой компании, к неизвестному фотографу и циничной женщине, и к банде хулиганов, войдя в сделку с Бойком и аккуратно платя ему за свой покой.
— Долго рассматриваешь, — сказал Войк. — Хотел бы с такой?
Вместо ответа я стал быстро рвать карточку, и мне казалось в это лихорадочное, бьющееся, как пульс, мгновение, что одновременно с карточкой я рву свое настоящее, с тем чтобы вернуться в свое прошлое, не запятнанное ни одним малодушным и трусливым поступком.
— Тебе дорого это обойдется.
В глазах Войка, как у ската, вспыхнул и погас электрический свет.
Лихорадочно торопящееся, похожее на биение пульса мгновение кончилось, и все застыло и остановилось в классе, словно кончилась и большая перемена, во время которой все это случилось. А затем прозвенел звонок, и в класс вошел преподаватель немецкого языка, этот жалкий человек, откупавшийся от Войка пятерками.
А когда кончились уроки, я долго стоял перед дверью, не решаясь выйти на улицу, где уже, наверно, ждала меня банда, чтобы рассчитаться со мной за мой поступок.
Банда действительно стояла возле сдвинувшихся домов, но на этот раз они почему-то меня не тронули.
Только спустя несколько дней случилось то, чего я ожидал. Меня ударили по голове чем-то тяжелым, и я упал, потеряв сознание. Вместо дома, где меня ожидал дядя, я оказался в больнице.
Здесь был покой, и мое прошлое возвращалось ко мне со всей полнотой непотревоженного бытия. Я закрывал глаза, и в эти минуты мне казалось, что я сижу в санях и слушаю песню, которую напевает старый эвенк Дароткан, и скалы снова исполняют ритмический охотничий тунгусский танец, то набегая на меня, то отбегая. Да, пел не только Дароткан, пела сама тунгусская зима, пока я лежал с закрытыми глазами и вспоминал дорогу из Баргузина в Читу.
В воскресенье меня пришел навестить дядя. Он был, как всегда, чисто выбрит и одет в тщательно выутюженный костюм. От его гладко причесанной головы пахло вежеталем.
— Ну, мальчик, — сказал он важно, — теперь можешь спокойно ходить в гимназию. Банды уже нет, и Войка ты тоже не увидишь, его исключили. Худа без добра не бывает. Ну, как ты чувствуешь себя?
— Хорошо.
— Поправляйся. В конце весны, как я узнал, приедет из Иркутска Черноокова-Окская и будет выступать с концертами… Да, да, все идет как по маслу. В моей конторе работает новый бухгалтер. Понимаешь, я расширяю свое дело.
Дядя говорил достаточно громко, чтобы слышала вся палата.
— Если дела так пойдут и дальше, — продолжал дядя, — мне придется искать новое помещение для конторы. Тесновато, мальчик, для такого количества служащих, негде повернуться. Надеюсь, что, когда ты кончишь гимназию, ты поможешь мне. Деловому человеку нужен размах, и никогда не надо бояться риска. Вот ты тоже рискнул и дал отпор этому мерзавцу. А теперь мерзавца исключили, и пусть он едет в Маньчжурию к своему белогвардейцу-отцу.
Сейчас, спустя пятьдесят лет, я рассматриваю фотографическую карточку, где словно остановилось время.
Стоит дядя в аккуратно выутюженном костюме. с галстуком-бантиком, в дымчатом пенсне на носу и в шляпе-панаме.
На его молодом лице застыло выражение значительности, будто он только что собирался пойти в свою контору.
Конторы на фотографии нет. Она существует только в моей памяти: дом из красного кирпича, лестница, темная площадка, на которой останавливался и пережидал мой слепой дядя, прежде чем вернуться домой.
Тут, на лестничной площадке, среди мусора, проходила невидимая граница между жестокой обыденностью и мечтой. Мечта, казалось, была куда действительнее самой действительности, как необходимость, чтобы слепой мог иногда весело насвистывать или, остановившись возле витрины, спросить у меня не наклеили ли афишу с анонсом о приезде из Иркутска знаменитой певицы Чернооковой-Окской.
— Пока еще нет, — уведомлял я дядю, быстро пробежав глазами содержание афиши.
— А ты уверен в этом, мальчик? Посмотри-ка внимательнее.
— Посмотрел. Нету. Идемте.
Мы прогуливаемся с дядей в саду. Дядя — спрашивает меня:
— Ну, а как там у вас в классе? Не стало скучно без этого мерзавца?
— Нет. Только «немец» ставит тройки, ему теперь некого бояться.
Сад, как многие городские сады, похож на декорацию провинциального театра с нарочитой и слишком подчеркнутой обыденностью.
Дядя садится на скамейку, широко расставив ноги и чертя тростью на песке две буквы: «Ч» и «О». Я догадываюсь, что означают эти две буквы, написанные концом палки на песке.
— Черноокова-Окская? Да?
— Да. Я смотрю, ты догадливый мальчик и умеешь читать не только книги. Что ты знаешь о ней?
— О Чернооковой-Окской?
— Да.
— Я знаю… — говорю я, словно отвечая урок. — Я знаю… Она знаменитая певица. Проживает в Иркутске. Но время от времени разъезжает по разным городам и поет.
— Ничего ты не знаешь, — обрывает меня дядя. — Поет не она.
— А кто же, если не она?
Дядя молчит и к чему-то прислушивается, пока мое воображение пытается ответить на интригующий меня вопрос. Может, она стоит на сцене-мелькает в моем сознании-и только широко раскрывает свой красивый рот, а за занавесью стоит другая, нанятая ею женщина и поет за нее?
