Один из лучших рассказов сборника — «Честность — лучшая политика» Джона Гордона. Здесь в качестве приема выбрана своеобразная инверсия: хотя расстановка сил на первый взгляд донельзя простая — одинокий голый землянин противостоит целому отряду злобных «омарообразных» пришельцев, — тем не менее мы сразу понимаем, что в чужаках воплощены худшие человеческие черты: чванливость, презрение к нижестоящим, агрессивность, мелкая страстишка к попиранию слабых и преклонению перед силой. Отражая недостойные свойства человеческой натуры в пришельцах, автор терпеливо внушает читателям: будьте лучше, добрее, честнее, терпимее — и одновременно рисует некий пример, достойный подражания, — стойкого и изобретательного Эда Магрудера, сохранившего в неравной борьбе человеческое достоинство.
Трудно выдержать послесловие в панегирических тонах, да это, к счастью, и не требуется. Не бывает сборников целиком замечательных, а к «незамечательным» сторонам я отношу «фантастику ради фантастики», самочарующее и самозавораживающее фантазирование. Спору нет, в этой области (которую трудно все-таки признать литературой) тоже бывают удачи. Например, из рассказа Вацлава Кайдоша «Дракон» невозможно извлечь какую-то иную мысль, кроме той, что вот когда-то в прошлом пришельцы охотились на земных ящеров и некоторое несовершенство потрясающей неземной техники забрасывало отдельных птеродактилей далеко вперед по шкале времени — в XIV век после рождества Христова. И все? И все. Но тривиальность содержания в большой степени искупается художественным совершенством рассказа: описание похода рыцаря, выступившего против дракона, сделано с большой достоверностью, а образ самого Деодата де Гозона психологически точен.
К сожалению, психологической достоверности не хватает в рассказах Конрада Фиалковского, да и не только психологической. Непонятно, почему в новелле «Вероятность смерти» мнемокопия профессора с самого пробуждения становится полной противоположностью самому профессору и проявляет кошмарные автократические черты. Непонятно, почему операцию «транспозиции энграммов» надо проводить в космосе, а не на Земле. Непонятно, почему для оживления мнемокопии нельзя послать элементарный кодированный сигнал, а вместо этого «дежурный (?!) автомат» должен войти в зал, взяться своим металлическим захватом за красный рычаг (?!!) и рвануть вниз (?!!!). Непонятно, почему вообще для исследования дальних звезд надо посылать полную копию человека («Безликая сеть получала детство, училась читать, переживала первую любовь, писала научные труды, старела…») и нельзя послать умные автоматы, тем более что в мире, описанном автором, и так полным-полно весьма сообразительных «андроидов». И конечно же нынешний школьник лишь улыбнется, прочитав про электронный мозг будущего следующее: «…моя индивидуальность получит новую прекрасную оболочку в виде металлических ящиков, заполненных километрами проводов. Мои мысли будут сопровождаться пощелкиванием реле, и я буду питаться электрическим током из трансформаторов энергии, вмонтированных в реактор». А при словах «монотонно тикающий (зачем?! — В.Б.) радарный индикатор, измерявший уменьшающееся расстояние» улыбнется не только школьник. Что касается фразы «Он умолк, и только ток шумел за стенами зала», то ее можно смело сравнить с бессмертным «падающим домкратом».
Вообще, есть, наверное, какой-то общий художественный закон: чем более предметно автор пытается изобразить собственно будущее, тем менее достоверным, а зачастую попросту жалким оно получается. И наоборот: чем больше желания увидеть в зеркале будущего настоящее — тем сильнее произведение.
Фантастика мстит за бездумное фантазирование. Затейливые словечки типа «терроплан», «космоэмитор», «автоэмитор» и «концепциотрон» не способны скрыть беспомощность рассказа «Бессмертный с Веги», все содержание которого укладывается в одну строчку: где-то в глубинах вселенной есть цивилизации более могущественные, чем наша.
Впрочем, не будем судить строго Конрада Фиалковского — в пору выхода сборника это был еще совсем молодой автор, ему исполнилось лишь двадцать четыре года. Сейчас это опытный литератор, интересный фантаст, и когда мы беседовали с ним в сентябре 1987 года на Международной конференции писателей-фантастов, то нашли взаимопонимание по всем вопросам.
«Детством» научной фантастики веет и от таких рассказов, как «Герой» Горация Голда (чрезмерная скромность и застенчивость покорителя космоса превращают произведение в самопародию) «Маленький преступник» Эмиля Лудвига (мы давно уже знаем что жизнь в грядущем — даже столь непривлекательном, как в этой новелле, — будет строиться только на высокой грамотности, но грамотность и духовность — вот главная беда! — не связаны прямой зависимостью) и «На волне космоса» Драгомира Миху (он тоже пронизан священным трепетом перед могущественными сверхцивилизациями, транслирующими на всю вселенную неземную музыку).
Самопародия убийственна для фантастики, но есть и противоядие: это юмор, который всегда присущ настоящей литературе. Вряд ли сборник выглядел бы столь целостным и столь защищенным против собственных же изъянов, не будь в нем блистательных «киберосказочных» юморесок Станислава Лема, забавного рассказа Элвина Уайта «В час досуга» или саркастического «Бессмертного барда» Айзека Азимова.
В этих оттенках — тоже секрет силы и долголетия антологии, составленной четверть века назад. Но основной ключ — это гуманистичность, пронизывающая все без исключения рассказы и повести сборника. Ключ, открывающий нам главную «тайну» любой хорошей фантастики, — это человечная литература о человеке и человечестве.
Виталий БабенкоМорская уточка принадлежит к семейству ракообразных.
Свершившимся фактом.
