class="p1">Отчаяние, которое я испытывал в отдельные минуты ночью, прошло, стоило мне сесть в фургон, где от свободы меня отделяло только зарешеченное окошко. Но я понимал, что в доме номер 100 по Сентр-стрит все начнется по новой, только еще хуже, потому что там-то я окажусь в самой что ни на есть утробе бесчеловечного государственного механизма, тогда как прежде сидел взаперти в одном из его дальних форпостов, где все еще сохранялись хоть какая-то человечность и свобода от всеобъемлющего цинизма.
Мы затормозили перед домом номер 100 по Сентр-стрит, описав сложную траекторию по Уолл-стрит, по ее страховому, юридическому, нотариальному и биржевому отрезкам. Всю дорогу я ехал один, но, спрыгнув прямо в объятия ожидавшего меня полисмена, оказался в потоке мокрых от дождя людей, струившемся в двери здания уголовного суда – внешнего слоя Катакомб.
Сначала меня усадили на скамью в большой комнате ожидания. В ней находилось еще пятнадцать человек, рассредоточившихся по рядам; они тоже ждали. Я попытался рассмотреть их так, чтобы это выглядело не слишком исподтишка. Поражало преобладание негров. Впрочем, все, черные и белые, имели одну общую черту: оборванность.
Все они были эпидермисом общества, соскобленным с тротуаров и парапетов, с пожарных лестниц и сточных решеток поздней ночью и ранним утром. Они сутулились или сидели, откинувшись на спинки скамей, с глазами, липкими от черной грязи и потраченных впустую часов, просто ожидая, чтобы их толчками и пинками прогнали через эту, похоже, хорошо знакомую им рутину. Я поежился при мысли о том, что кто-то может настолько утратить чувство собственного достоинства. И тут же одернул себя за наивный, провинциальный образ мыслей. Люди делают то, что могут делать, а когда общество просит их стать тем, кем они не могут стать, они опускаются. Это были падшие, жалеть которых не только не принято, но и зазорно.
Из-за высокой, до самого потолка зарешеченной двери выкрикнули мое имя, и с той стороны ее показался мой провожатый.
– Идем, Харлан, – скомандовал он, и я поднялся.
Охранник отворил мне зарешеченную дверь, и я сразу же оказался в окружении всякого-разного фотооборудования: свисавших с потолка штанг, плафонов на треногах, катушек кабелей, каждый толщиной с хорошего удава, и целых батарей прожекторов разного калибра. Отпечатки пальцев у меня уже сняли, теперь мне предстояло сфотографироваться. Моим фото анфас и в профиль предстояло попасть в архивы служб правопорядка. Вот здорово! При мысли о том, что я окажусь в одной компании с Джентльменом Джеком Даймондом, Джоном Диллинджером, Малышом Нельсоном, Аль Капоне и другими народными героями, которых я по субботам смотрел в кино (в Пайнсвилле, штат Огайо) в исполнении Джеймса Кейни, и Пола Муни, и Джорджа Рафта, я чуть было не исполнил туземный танец счастья. Согласитесь: ведь здорово всего в двадцать шесть лет достичь такого успеха! Чего-то юмор у тебя горьковат, услышал я свой внутренний голос и честно ответил сам себе: «Что подсказало тебе разгадку, Дик Трейси?»
Меня усадили на табурет. Оказалось, мое лицо расположено слишком низко.
– Подкрутите табурет карлику, – скомандовал шутник из-за фотоаппарата.
Кто-то столкнул меня с табурета – так резко, что я едва не полетел на пол.
– Эй вы, полегче с ним, – послышался из темноты голос моего детектива (для меня он уже почти сделался символом добра, безопасности и свободы – этакий добрый папочка).
– А, – хмыкнул фотограф. – Так это наш Писатель?
Детектив негромко усмехнулся. За моей спиной тип, крутивший сиденье вверх, гнусно хихикнул. Натуральный педик.
Вот, значит, как меня здесь прозвали. Писатель.
Я прямо-таки услышал, как зал аплодирует.
– Хорош, – буркнул тип у меня за спиной. – Присаживайтесь.
Я присел, и тип за камерой принялся командовать: «Так. Подбородок выше. Слышьте, Писатель, фотки как раз на обложку вашей следующей книжки. Подпишете нам экземплярчик?»
– Какого черта вы корчите из себя Микки-Мауса, а не щелкаете своим ящиком, а, умник? – поинтересовался я и получил подзатыльник от педика. Я начал, было, поворачиваться на табурете, но вмешался мой детектив.
– Ладно, Эллисон, просто сядьте и не доставляйте никому неприятностей, – выпалил он. Я почувствовал, как рушится образ доброго папочки. Неважно, кто прав, а кто нет: негры будут поддерживать негров, евреи – евреев, католики – католиков, а копы – копов. Как говорится, кровь – не водица, а полицейский значок, как-никак, значительно гуще крови.
Фотограф пощелкал затвором (я забыл упомянуть о том, что на шею мне повесили пластину с моим номером. Не то, чтобы пластина на цепочке весила слишком много, но было в этом всем что-то бесчеловечное, сводившее меня к нескольким цифрам. Впрочем, я отвлекаюсь…), и мой детектив подошел, чтобы снять пластину с номером. Он мог не спешить: я снял ее сам, стоило аппарату в последний раз щелкнуть затвором.
Следом за ним, сжимая в руках свой пакет с поредевшими припасами и книгами, я прошел по полого поднимавшемуся коридору и оказался в помещении, в котором уже находилось двадцать или двадцать пять человек и несколько полисменов. Все сгрудились у тяжелой двери, которая вела на улицу. Дверь была открыта, и я видел за ней несколько ступеней вверх, черные перила, отрезок тротуара и пару-тройку тюремных фургонов – наш транспорт в зал суда, расположенный чуть дальше по улице.
Мой детектив заговорил с коллегой, и они болтали о каких-то пустяках, пока группа арестантов, повинуясь невидимому сигналу (подозреваю, просто дождавшись, пока из фотостудии не подтянулись последние), не двинулась в направлении фургонов.
Только теперь мой детектив достал пару наручников, защелкнул один браслет на моем левом запястье, а второй – на правом запястье арестанта, которого сопровождал его приятель. Я тупо уставился на свою руку с железным браслетом и вдруг почувствовал себя пленником во много раз острее, чем даже во время моих вчерашних мытарств. Я попытался освободиться, но оба детектива толкнули меня и моего напарника вперед, и мы присоединились к очереди, ожидавшей отправки в суд.
Дождь не только не перестал, но усилился, и небо нависло над улицей серой гранитной глыбой, тяжелой и гнетущей. Ветер ударил мне в лицо и забрался под плащ, пронизывая меня до костей, но холодно, чудовищно холодно мне было не только от него. Холод царил у меня в душе. Тем временем, стоявшие перед нами полезли в фургон, и мой напарник приготовился следовать за ними.
Он запрыгнул в дверь, довольно резко потянув меня за собой. Браслет больно впился в мое запястье.
– Эй, поосторожнее, – взвыл я. Он не ответил, только смерил меня таким презрительным взглядом, что я заткнулся.
Я садился в фургон последним. Дверь заперли, и на ступеньку под ней устроился коп в форме, державшийся за поручни
