не запер меня в круглый «бак», хотя по всем правилам должен был это сделать), капитан сообщил мне, что меня положено зарегистрировать, снять отпечатки пальцев и поместить на ночь в камеру. Я снова ударился в панику. Револьвер забрали, чтобы проверить, не совпадает ли он с оружием, находящимся в розыске, но я все еще надеялся на то, что меня отпустят домой под подписку о невыезде.
Однако бесшумный, но смертоносный механизм закона уже заворочал своими жерновами, и зубья и колесики уже захватили меня, обрекая пройти все процедуры до конца.
Два года в армии произвели на меня неизгладимое впечатление, внушив патологический ужас перед хождением строем, соблюдением устава и невозможностью говорить и делать все, что вздумается. Но тут все оказалось в тысячу раз хуже. Меня заперли.
Перед этим у меня сняли отпечатки пальцев, и следы чернил на руках стали наглядным напоминанием моей вины, пусть даже я ничего не совершил. В довершение всего у них не нашлось мыла, чтобы смыть чернила с пальцев. Шершавое бумажное полотенце лишь втерло их глубже в кожу. Весь вечер я невольно косился на свои пальцы, и ощущение это было не из тех, которые легко описать.
Казалось, отпечатки моих пальцев сняло само наше время. Люди, которые меня не знали, которых совершенно не волновало то, что со мной будет, которые знали только, что десять пальцев заслуживают десяти чернильных пятен.
– У вас не найдется мыла? – спросил я у них, и они уставились на меня как на психа.
– Само скоро сотрется, – ответили они, не задумываясь.
Одним фактом того, что мои пальцы перепачкали чернилами, меня превратили в преступника. Я наглядно увидел, как это начинается: заученный процесс, способный превратить подростка из банды с его бунтарским духом в кого-то другого… в лузера, вора. В мальчишку с перепачканными чернилами пальцами.
И объяснять им что-то просто не имело смысла: они могли бы посочувствовать, но понять бы все равно ничего не поняли. Да и никто бы не понял, что чувствует человек, когда это касается самого что ни на есть личного. Может, всего один человек на миллион видел бы в чернилах на пальцах подобие стигмат. Но мое сердце ушло в пятки.
Впрочем, в ближайшие несколько часов ему предстояло погрузиться еще ниже.
Меня отвели на первый этаж и зарегистрировали. Жалоба 1897, журнал сообщений полицейского участка Чарльз-стрит. Задержание на основании акта Салливана. Теперь я официально и навсегда попал в документы Нью-Йоркской полиции.
(Несколько месяцев спустя я узнал, что, хотя жалобу могут рано или поздно удалить из записей, отпечатки и фото в профиль и анфас никуда не деваются, что бы вам ни говорили. Раз подшитые к документам, они останутся там до самой вашей смерти. Это одна из невоспетых еще особенностей полиции Нью-Йорка, которую часто обвиняют в избыточной ретивости. Лица множества невинных людей хранятся в архивах пяти округов.)
Потом меня отвели обратно на второй этаж и передали охраннику для препровождения в камеру. Меня провели через массивную серую стальную дверь по длинному коридору вдоль серых стальных дверей с решетчатыми окошками и остановились перед одной. Другой охранник отключил на минуту сигнализацию, и человек, шедший следом за мной, отпер своим ключом дверь в камеру. Я сделал шаг вперед и остановился. Я повернулся к детективу, который меня арестовывал и, полагаю, лицо мое при этом имело самый что ни на есть похоронный вид.
– Э… – произнес я. – А может, не надо меня помещать сегодня сюда на ночь? Может, я там, в комнате посижу, а?
Детектив старался держаться со мной помягче, но отрицательно покачал головой.
Охранник был настроен не так снисходительно.
– Ну же, парень, шевели задницей. Я не собираюсь торчать здесь всю ночь!
Действительно, к этому времени уже наступила ночь.
За окном стемнело.
Я ступил в камеру.
– Давайте сюда пояс и ваш пакет с хламом, – сказал охранник.
Я попросил оставить мне книги, сигареты и зажигалку, и он уже мотнул, было, головой, но тут вмешался детектив.
– Оставьте это ему, – сказал он. Охранник смерил его убийственным взглядом, каким слуги смотрят на представителя власти, но оставил мне все кроме зажигалки. Если мне хотелось никотина – что ж, никто не мешал мне закурить сейчас, а потом прикуривать от бычка. Непрерывное курение. На всю ночь.
Охранник закрыл дверь, и я услышал, как щелкнул ригель замка. Детектив произнес что-то ободряющее, что-то насчет того, что предстоит мне завтра рано утром, и что мне стоит попробовать поспать. Я приторно улыбнулся в ответ.
– Да у вас тут прямо чертова гостиница, – сказал я. Он улыбнулся в ответ и ушел.
Охранник задержался и еще несколько секунд смотрел на меня сквозь решетку, словно пытаясь понять, что я такого натворил, если меня арестовывали копы в штатском. Потом положил мой пакет с вещами (теперь я вспомнил, что в нем лежали еще кое-какие фрукты и жареная курица, которые прислала с Линдой моя мама) на подоконник, прямо напротив моей камеры – и ушел той же дорогой, что и пришел.
Свет в коридоре продолжал гореть, железная дверь захлопнулась с лязгом, достойным Дж. Артура Рэнка, и я остался в одиночестве.
К этому времени стояла уже глубокая ночь.
На улице было совершенно темно.
Я курил.
Всю ночь в камере. Камере, габариты которой (с приделанными ручками, конечно) соответствовали бы хорошему гробу. Со стенами серого цвета – серого как оружейная сталь, безлико серого, трупного серого… даже сколотый кусок этой окрашенной в серый цвет штукатурки придал бы камере чуть больше человечности, но стены оставались ровно-серыми, если не считать накорябанных на них непристойностей (как, кстати? Ни карандашей, ни ручек задержанным иметь не разрешалось). С жутким унитазом без крышки, с неработающим сливом. Жесткая деревянная койка – и негаснущий свет.
Чертов свет, который всю ночь бил мне в глаза. Уж не была ли эта современная американская тюрьма промежуточной станцией на пути следования «экспресса промывания мозгов»? С минуты на минуту я ожидал визита представителей Коминформа, которые будут изощренно пытать меня до тех пор, пока я не выдам им устройства космического корабля янки… боже, эта чертова лампочка… стоит ли удивляться, что ее заключили в плафон из армированного стекла, защищенный стальной решеткой, чтобы никто не смог разбить ее. А может, они боялись, что какой-нибудь пистолеро разобьет ее, чтобы освободиться с помощью осколка стекла – но в моем случае я всего-то хотел немного поспать, а эта лампа, чтоб ее, выжигала мне глазницы.
Большую часть ночи я провел, бодрствуя. Какой уж тут сон, когда тебе светят в глаза.
