– Что тебе надо?
Пистолет всё ещё в руке, я его опускаю вниз, рассчитывая, что темнота замаскирует его. На крыльце я вижу что-то похожее на четыре сплетённых из прутьев стула с подушками, стоящих в ряд. Женщина сидит на третьем из них, едва видимая в свете, который исходит из занавешенного окна позади неё. Затем я улавливаю запах кофе, и вижу её как раз настолько хорошо, чтобы разглядеть, что она держит кружку в обеих руках.
– Я хочу помочь, – говорю я ей.
– Помочь с чем?
– Всем вам.
– Что заставляет тебя думать, что нам нужна помощь?
– Лицо Донни со шрамом. Ампутированные пальцы Холли.
Она пьёт свой кофе.
– И вещь, которая почти случилась со мной, когда я пил пиво и смотрел телевизор.
Она всё ещё не отвечает.
Ритмичный грохот прибоя отсюда не слышен.
Наконец она говорит:
– Нас предупредили о тебе.
– Кто предупредил?
Вместо ответа она говорит:
– Нас предупредили, чтобы мы сторонились тебя... и мы думаем, что знаем, почему.
На западе луна такая круглая, как циферблат карманных часов, и в этом исключительно чистом небе кажется, что она лежит в кармане для часов.
До рассвета из-за горизонта на востоке всё ещё остаётся больше часа. Я не знаю, почему, но думаю, что получить откровенный разговор с одним из них проще в темноте.
Она говорит:
– Меня накажут, если я что-нибудь расскажу. Строго накажут.
Если бы она уже решила не разговаривать со мной, ей не нужно было бы намекать, что она дорого за это заплатит. Она бы просто сказала мне убраться.
Ей нужна причина, чтобы рискнуть, и я думаю, что знаю, что может её побудить.
– Это вашу дочь я видел на пляже?
Глаза женщины едва блестят в окружающем свете.
Я сел на крайнее сидение, оставив пустой стул между нами, и положил пистолет на колени.
С меньшим волнением, чем должен ощущать, я ищу способы воздействия на неё.
– У вашей дочери тоже шрам? У неё ещё все пальцы на месте? Её наказывали строго?
– Ты не должен этого делать.
– Делать что, мэм?
– Давить на меня так сильно.
– Извините.
– Что ты такое? – спрашивает она. – На кого ты работаешь?
– Я агент, мэм, но не могу сказать, чего.
Это вполне себе правда. Я мог сказать ей, агентом чего не являюсь: ФБР, ЦРУ, БАТФ[34]... Офис, к которому я принадлежу, не выдаёт значки или зарплату и, тем не менее, как мне кажется, мой дар делает меня агентом какой-то высшей силы, я не могу доказать это, равно как и осмелиться достаточно рассказать из-за страха, что мои мысли покажутся бредовыми.
Удивительно бесстрастно обдумывая слова, она говорит:
– Джоли, моей дочери, двенадцать лет. Она умная, сильная и здоровая. И её собираются убить.
– Почему вы так считаете?
– Потому что она слишком прелестна, чтобы жить.
Женщину зовут Ардис, она жена Уильяма Хармони, чьи родители создали «Уголок Гармонии».
Было время, говорит она, когда жизнь здесь была такой же идеальной, как может быть где угодно. Они наслаждались преимуществом сплочённой семьи и благами от поддерживающего предприятия, в котором они трудились вместе, без конфликтов, возможно, во многом, как семьи первооткрывателей из другой эры, возделывавшие земельные участки, производя вместе то, что им требовалось для выживания, и создавая в то же самое время историю успеха, а также делились опытом, что связывало их вместе лучшим из способов.
С момента создания «Уголка» дети семьи обучались на дому, при этом и дети, и взрослые предпочитали проводить практически всё своё свободное время, рыбача в этой бухточке, загорая на этом пляже, прогуливаясь по этим богатым лугами холмам. Там проводилась полевая практика для детей школьного возраста и, конечно, отпуск за пределами их территории – всё это прекратилось пять лет назад. Затем «Уголок Гармонии» превратился для них в тюрьму.
Она рассказывает это очень спокойным голосом и так тихо, что временами я наклоняюсь в её сторону на своём стуле, чтобы наверняка услышать каждое слово. Она совсем не позволяет себе горевать о потере заранее, что было бы ожидаемо, если она и вправду верит, что маленькая Джоли, в наказание за её красоту, будет убита. В её голос также не проникает ни нотки страха, и я подозреваю, что она должна говорить без эмоций, или, в обратном случае, полностью потеряет самоконтроль, который требуется, чтобы рассказать мне всё.
Дословно – тюрьма, говорит она. Никаких больше отпусков за пределами этих земель. Никаких однодневных поездок. Продолжительная дружба с людьми не из круга семьи пресекается, часто с применением грубости и поддельной злобы, чтобы гарантировать, что бывшие друзья не предпримут попыток всё исправить. Только один из них за раз может покинуть территорию, и то только с целью провести банковские дела или несколько видов другой работы. Они вообще больше не ездят за покупками; всё необходимое должно заказываться по телефону и доставляться.
Несмотря на то, что её манера и её тон остаются сухими, её голос испуган, потому что она запуганная женщина. Откровение, через которое она ведет меня, подавило её дух, но ещё не сломало его. Я чувствую в ней отчаяние, то есть неспособность к такой тренировке для надежды, отчаяние, возникающее, когда сопротивление каким-то несчастьям долго оставалось тщетным. Но она не кажется полностью впавшей в постоянную безнадёгу отчаянья.
Поэтому я удивляюсь, когда она прекращает рассказывать. Когда я подталкиваю её продолжить, она продолжает молчать, торжественно всматриваясь в тёмное море, как будто оно зовёт её, чтобы забрать в свои холодные воды.
Ожидание – это одна из вещей, которую человеческие существа не могут делать хорошо, однако, это одна из важнейших вещей, которые мы должны делать успешно для того, чтобы познать счастье. Мы нетерпеливы к будущему и пытаемся создать его, используя свои силы, но будущее придёт тогда, когда придёт, и не будет спешить. Если мы умеем ждать, то обнаруживаем, что то, чего мы ждали от будущего в своём нетерпении, нам больше уже не нужно, что ожидание приводит к мудрости. Я научился ждать, как жду того, чтобы увидеть, какой поступок или жертва потребуется от меня, жду, чтобы выяснить, куда я должен податься дальше, и жду того дня, когда обещание гадальной машины осуществится. Надежда, любовь и вера – в ожидании.
Спустя несколько минут Ардис говорит:
– На секунду мне показалось, я почувствовала, что она открыта.
– Что?
– Дверь. Моя личная частная дверь. Как я могу рассказать тебе больше, когда я боюсь, что упоминание его имени или его описание может привести его ко мне до того, как смогу объяснить наше положение?
