Мост, переброшенный через каньон. Изящный, элегантный (слишком элегантный!) подвесной мост. И одинокий автомобиль, брошенный испуганным владельцем на середине. Было отчего испугаться: этот красавец мост выкидывал такие штуки, как ни один другой за всю историю мостостроения.
Никто не поверил бы, что тысячи тонн металла способны исполнить настоящий воздушный балет; можно было заподозрить, что мост сделан не из стали, а из резины. По всей ширине мостового пролета прокатывались неспешные мерные волны, и дорожное полотно, подвешенное меж двух опор, извивалось, как гигантская разъяренная змея. Ветры, дующие внизу, в каньоне, выводили мелодию, слишком низкую для человеческого слуха, и эта мелодия резонировала с частотой собственных колебаний моста — прекрасного, но обреченного сооружения. Силы скручивания терзали его час за часом, и никто не знал, когда наступит конец. Затяжная агония оказалась таким испытанием, какого незадачливые конструкторы не предвидели.
И вдруг поддерживающие канаты лопнули, взметнувшись ввысь, как смертоносные стальные бичи. Дорожное полотно, крутясь и кувыркаясь, свалилось в реку, и во все стороны брызнули осколки металла. Даже при обычной скорости проекции сцена казалась заснятой в замедленном темпе: размах катастрофы был так велик, что наблюдатель не мог подобрать масштаба для сравнения. В действительности все продолжалось от силы пять секунд; пять секунд — и мост Такома Нэрроуз оказался навечно занесен на скрижали инженерных поисков и неудач. Через двести лет фотография последних мгновений его жизни украсила собой стену кабинета Моргана с припиской: «Одна из наших бесподобнейших неудач».
Морган сделал эту приписку не ради шутки, а как напоминание самому себе: неожиданности до поры таятся в засаде, а потом атакуют из-за угла. При проектировании Гибралтарского моста он тщательнейшим образом ознакомился с классическим анализом катастрофы в теснине Такомы, выполненным фон Карманом, постарался извлечь из ошибок прошлого все уроки, какие можно было извлечь. И его детище не знало серьезных вибрационных проблем, хотя налетавшие с Атлантики ураганы порой отклоняли дорожное полотно на добрую сотню метров от осевой линии — в точности по расчету.
Но космический подъемник был таким гигантским прыжком в неведомое, что с полной уверенностью прогнозировалось только одно: сюрпризы появятся непременно, и самые неприятные. Вычислить силу ветра на атмосферном участке не составляло труда, но следовало принять во внимание разнообразные вибрации, создаваемые запуском и остановкой кабин, плюс вполне ощутимые при исполинских размерах сооружения приливные влияния Солнца и Луны. И не по отдельности, а в комбинации друг с другом — и, для «полноты картины», с учетом какого-нибудь внезапного землетрясения, чтобы предусмотреть действительно все возможности, даже худшие из худших.
— При таком тоннаже полезного груза в час все имитации дают одинаковый результат. Вибрации нарастают, пока башня не переламывается на высоте порядка пятисот километров. Придется решительно усиливать амортизацию со стороны орбиты.
— Этого я и боялся. Сколько понадобится?
— Дополнительно десять мегатонн.
Морган имел право на своего рода мрачное удовлетворение: цифра оказалась очень близка к его догадке, основанной исключительно на интуиции, на таинственных резервах подсознания. Теперь и компьютер подтвердил, что «якорную» массу на орбите надо увеличивать на десять миллионов тонн.
— Даже по меркам земных строителей, привыкших двигать горы, такую массу нельзя было назвать пустяком — она соответствовала гранитному шару диаметром двести метров. Морган ужаснулся внезапному видению: Яккагала, какой она запомнилась ему, нависшая в небе над Тапробаном. Подумать только — поднять этакую махину в космос, на высоту сорок тысяч километров! К счастью, этого не потребуется: существовали по меньшей мере два альтернативных решения.
Морган никогда не мешал подчиненным додумываться до правильных выводов самостоятельно: только так можно было воспитать в людях ответственность, только так можно было снять часть ноши с собственных плеч — и случалось, даже нередко, что вассалы находили дорожки, каких не приметил сюзерен.
— Что ты предлагаешь, Уоррен? — невозмутимо спросил он.
— Первый путь — использовать одну из лунных ракетных катапульт и перебросить на околоземную орбиту десять мегатонн лунного грунта. Долго, дорого, и придется разрабатывать целую систему перехвата породы и перевода ее на окончательную орбиту. Возникнут и неизбежные психологические проблемы…
— Легко могу себе представить. Нам ни к чему еще один Сан-Луис-Доминго…
Так назывался — хорошо еще, что небольшой — южноамериканский городишко, на который обрушился груз добытого на Луне металла, предназначенный для одной из орбитальных станций и ненароком сбившийся с курса. Перехватить груз на финальном участке пути тоже не удалось — результатом явились первый в истории метеорный кратер искусственного происхождения и двести пятьдесят смертей. С того дня население Земли утратило доверие к снайперам, похваляющимся попасть в яблочко на межпланетных расстояниях.
— Куда проще было бы поймать подходящий астероид. Мы уже развернули поиск, и на приемлемых орбитах найдены три многообещающих претендента. В идеале нам бы нужен углистый астероид, чтобы использовать его еще и как сырье для завода по производству супернитей. Так сказать, убить двух зайцев одним камушком…
— Довольно весомым камушком, но ты прав — это наилучший выход. Лунную катапульту выкинь из головы: миллион запусков по десять тонн каждый затянутся на годы, и отдельные «посылки» непременно попадут куда-нибудь не туда. И даже если не найдется астероида нужного размера, недостающую массу нетрудно будет доставить при помощи самого подъемника, хотя, конечно, обидно тратить столько энергии впустую, если этого можно избежать.
— Знаешь, не исключено, что этот способ окажется самым выгодным. Новые термоядерные электростанции обладают таким высоким КПД, что доставка тонны груза на орбиту обойдется не дороже двадцати долларов.
— Ты убежден, что цифра верна?
— Ее называю не я, а сами энергетики.
Морган помолчал минуту-другую, потом сказал:
— Ракетчики меня возненавидят…
«Почти также, как досточтимый Паракарма», — добавил он про себя. Но нет, сравнение не годилось. Ненависть — эмоция, немыслимая для истинного приверженца буддийского
учения. В глазах бывшего доктора Чоума Голдберга Морган читал не ненависть, а просто непримиримость; однако кто возьмется судить, какое из двух «не» опаснее?
