— К ученым?
— В полицию! Вскоре на станцию прибыли детективы. Они бродили по аппаратному залу и антенному полю, задавали нелепые вопросы и к концу дня сделались объектом насмешек.
— Это же надо было придумать! — сказал паренек в очках. — Нашли бы опытных радиолюбителей. Вот в радиоклубе есть один, любого инженера за пояс заткнет!
— Но чуть ли не на следующий день, — продолжал Браницкий, — слышимость полностью восстановилась. Детективы были невеждами в радиотехнике, однако свое дело знали.
— Так что же они нашли?
— Оказалось, что в окрестностях станции как раз и обитали радиолюбители, причем особого рода: они сооружали рамочные антенны, направляли их с близкого расстояния на передатчик и ловили, словно неводом рыбу, энергию излучения. К «рамкам» были подключены не радиоприемники, а электрические лампочки и плитки. Радиовещательная корпорация освещала и обогревала дома в поселках, окружающих со всех сторон станцию.
— Выходит, сыщики посрамили инженеров?
— Выходит так. А мораль этой истории… Через четыре года и десять месяцев вы получите дипломы. Постарайтесь же, приобретя профессиональные знания, а затем и опыт, не утратить интуиции, свежести взгляда, непредвзятости подхода. Не позволяйте себе замшелости, самодовольства, зазнайства. Не следуйте слепо за авторитетами, но ни на кого не смотрите свысока. Не щадите себя. С самого начала и до самого конца! Таково мое напутствие. А теперь за работу!
33
Самые яркие жизненные впечатления Браницкий связывал с двумя «Па…» — Памиром и Парижем. Одно и другое были для него словно плюс-минус бесконечность. Высокогорная пустыня с ее необозримыми инопланетными ландшафтами, целомудренными нравами, замедленным темпом жизни, казалось бы, непримиримо противостоит красочному легкомыслию и пресыщенности гигантского муравейника, в котором роль юрких, неутомимых букашек играют люди. Но при всей несхожести этих двух «Па…» они являют собой диалектическое единство противоположностей: им в равной мере присущи красота и величие…
В Париже Браницкий побывал лишь однажды, за несколько лет до Памира, и провел там четыре незабываемых дня.
Что может оставить в памяти короткая туристская поездка? Но вспышка молнии мгновенна, а высвеченная ею картина иной раз запечатлевается на всю жизнь.
Браницкого всегда забавляли туристы, заносившие в блокнот каждое слово гида, наивно восторгавшиеся красочной витриной, парадным фасадом, неоновой рекламой, пестрой и беззаботной для неискушенных глаз уличной толпой. Они напоминали ему ограниченного от природы, но очень старательного студента, принимающего за абсолют каждую строчку учебника.
Сам Антон Феликсович не насиловал произвольную память информацией, которую можно в любое время с куда большей объективностью извлечь из справочника или энциклопедии. Он не вел дневник, о чем, впрочем, иногда сожалел. На первых порах снимал слайды, оседавшие потом в коробках. Изредка их извлекали, но всякий раз оказывалось, что воспоминания более ярки и жизненны. Уличая память в конфликте с фактами, слайды лишь вызывали досаду и желание убрать коробку подальше, даже забыть о ее существовании.
Потом фотоаппарат и восьмимиллиметровая кинокамера вообще были заброшены. Сознавая невозможность получить за несколько дней детальное представление о стране или городе, Браницкий предпочитал представлению впечатление, причем впечатление интегральное, обобщенное, как бы состоящее из отдельных крупных мазков, напоминающее яркостью и фрагментарностью витраж или мозаичное панно.
В Париже у Антона Феликсовича был знакомый — Владимир Алексеевич Гарин. Незадолго до приезда Браницкого его назначили в ЮНЕСКО на довольно крупный пост директора департамента (начальника отдела). Гарин дал Браницкому свой парижский адрес, хотя вероятность воспользоваться им представлялась равной нулю.
Но вот, назло теории вероятности, Антон Феликсович шагает по вечернему Парижу, легко ориентируясь в его планировке, минует ярко освещенную площадь Согласия и выходит на фешенебельную Де ла Мот Пике. Ощущение такое, будто город давно и хорошо знаком, много раз виден, исхожен из конца в конец. А в этом доме, ну конечно же, живет Гарин!
Темный подъезд, в глубине рубиновая точка. Браницкий на ощупь движется к ней, протягивает руку, инстинктивно нажимает — оказывается, это кнопка лифта. Вспыхивает неяркий свет, Антон Феликсович заходит в кабину, и свет за его спиной гаснет.
Как только лифт остановился, зажегся плафон на площадке.
Двери открыла жена Гарина.
— Ты посмотри, Володя, какой у нас гость! — позвала она, глядя на Браницкого так, словно тот вышел не из лифта, а из летающей тарелки.
Их знакомство было почти шапочным, но, встречаясь за границей, знакомые становятся приятелями, приятели — близкими друзьями, друзья — почти родственниками. Браницкий явно перешагнул через ступеньку — прием ему оказали родственный.
Утром Гарин подъехал к отелю на «Волге». Насколько легко ходить по Парижу пешком, настолько трудно водить машину — одностороннее движение превращает улицы в лабиринт. Владимир Алексеевич минут сорок колесил вокруг отеля, прежде чем сумел к нему подъехать.
И вот уже Гарин ведет машину, а Браницкий с развернутым на коленях планом Парижа командует «налево-направо», словно штурман во время ралли.
Спал Браницкий три-четыре часа в сутки, расставаясь с Гариным, бродил по улицам, пока не валился с ног. Побывал в Лувре, Музее современного искусства и Соборе инвалидов, ухитрился заблудиться ночью на Монмартре и спрашивал дорогу у стайки веселых женщин, выпорхнувших из погребка, а те, видимо не поняв ломаной английской речи, смеялись и одаривали его воздушными поцелуями.
Гарин решил устроить для гостя дегустацию французских вин. Какое же разочарование испытал Браницкий!
— Ничего не понимаю. И эта кислятина пользуется мировой репутацией?
— Ну что вы! — сказал Гарин. — Настоящие французские вина не для простых французов.
Париж покорил Браницкого (с тех пор одной из его настольных книг стала «Архитектура XX века» Ле Корбюзье; он подчеркнул в ней строки: «Во всем мире Париж дорог каждому, какая-то частица души каждого из нас принадлежит Парижу…»).
…Антон Феликсович покидал Париж, сознавая, что расстается с ним навсегда. Никогда более не доведется ему постоять в шоке перед фреской Пикассо, погрузиться в огненное море Елисейских полей, ощутить под ногами камни Бастилии, проплыть на речном трамвае, широком и плоском, как баржа, излучинами Сены. Но он благодарил судьбу за то, что смог приобщиться к величию и нищете Парижа, оставив взамен частицу души.
