"А кто сказал, что мы – женщины – должны быть логичными?" – Подумала она.
Катя ещё немного посидела с ребятами и, чувствуя себя лишней, ушла к себе.
– Не умею я сходится с людьми, – пожаловалась Полина. – Половина из них мне кажутся глупыми, остальные – пресными.
– Как это – пресными?
– Безвкусными, словно церковные просфоры. Не интересными, словно анекдоты дауна. Серыми, словно средневековые кардиналы. Не знаю, как тебе ещё понятнее объяснить.
Вряд ли Мишель понял что-нибудь из её монолога, но решил больше ничего не спрашивать, иначе разговор грозил затянуться до бесконечности.
– Ты в Бога веришь? – Вдруг спросил Мишель.
– Чего это ты вдруг? – Удивилась Полина.
– Ну, ты про просфоры заговорила… Ты что, пробовала их когда-нибудь?
– Пробовала несколько раз, иначе бы не говорила про них. А в Бога, скорее не верю, чем верю.
– Почему?
– Слишком хорошо знаю историю религий, – отрезала девочка, таким тоном, что Мишель сразу понял – тему нужно закрыть.
Оказавшись в комнате, Полина принялась возиться с черепахой: накормила, попыталась попоить, но та активно сопротивлялась, смоченной в тёплой воде тряпкой начисто вытерла Чапе панцирь, под конец даже чмокнула её в носик. Мишутка наблюдал за подругой с гримасой ревнивого мужа, наконец не выдержал:
– Сколько можно бегать вокруг этого зверька?
– А это ничего что папа с мамой постоянно вокруг тебя бегают? – Спокойно осведомилась Полина. – Это тебя не смущает?
– Они бегают, потому что они меня родили и поэтому отвечают за меня, – чуть путанно пояснил мальчик
– У Чапы тоже никого кроме меня нет, – тихо ответила девочка, – и о ней никто больше не сможет позаботиться. А если она погибнет, то морально нести за это ответственность придётся именно мне. А к этому я не готова. Об этом ты не думал?
Мишель не ответил, но по его лицу стало понятно: ничего такого ему даже в голову не приходило.
Минут через десять, стоило только Полине углубиться в чтение, в комнату появился дядя Альфред.
– Полиночка! – Объявил он. – У меня сегодня прилив вдохновения. Я готов тебя рисовать!
Ей хотелось ответить, что ОНА не готова сегодня рисоваться, но художник пылал таким искренним энтузиазмом, что девочка смирилась.
Оказавшись в студии, она не уселась, как привычно, на своё место, а подошла к накрытому мольберту, и решила взбунтоваться:
– Пока Вы мне не покажете, что нарисовали, я не буду позировать!
Дядя Альфред был в замешательстве:
– У меня такое правило: пока я не закончу работу…
– …заказчик не должен её видеть, – докончила Полина. – А я – не заказчик. Заказчик – это кто? Тот, кто захотел иметьэту картину, а это именно Вы. Поэтому я никак не могу являться заказчиком. Улавливаете мою мысль?
Дядя Альфред закивал:
– Я немножко другое имел в виду. Я хотел сказать, что не показываю картины тем, кого на них рисую.
– Хотел сказать, но не сказал, так ведь? – Уточнила Полина. – Значит, чисто теоретически, я этого не знаю.
Ей наскучил диалог. Удивляясь собственной наглости, девочка подошла к мольберту и рывком сбросила с него накидку.
Нарисованное на холсте заставило её окаменеть. С минуту расширившимися глазами дочка Сенатора разглядывала рисунок, затем медленно перевела глаза на художника:
– Это в самом деле я? – Спросила она.
Тот, волнуясь, кивнул. Взгляд девочки снова, будто притянутый магнитом, сполз на рисунок.
Раньше она могла часами пялиться в зеркало и видеть там самого обычного ребёнка. Конечно, девочка убеждала себя, что не ребёнок, тем более, не совсем обычный, но, если не кривить душой, Полина ничем особенным от своих сверстниц не отличалась.
На холсте Полина видела свои черты лица: глаза, брови, губы, волосы, нос, уши, всё по-отдельности принадлежало именно ей и никому больше. Но всё вместе – это было нечто такое, чему нельзя было дать определение. На рисунке Полина была возвышеннее, одухотворённее, в конце-концов красивее, чем есть на самом деле. Дядя Альфред изобразил её сидящей на большом камне на морском берегу в лёгкой белой накидке; девочка мечтательно смотрела вдаль, туда, где на горизонте виднелось крошечное пятнышко алого паруса.
"Ассоль! – Поняла она. – Я в образе Ассоль."
Картина была почти закончена, остались лишь кое-какие мелкие детали.
"Он ведь самый настоящий гений! Как я раньше не смогла этого разглядеть! НУ, и что с того, что малость чудаковатый, талантливые люди – они все такие. Вон, Ван Гог был таким идиотом, что ухо себе отрезал, а его картины до сих пор на аукционах покупают!" – Всё это пронеслось в голове Полины за считанные мгновения.
В другое время и в другом месте Полина попыталась бы сделать равнодушный вид и проронить какое-нибудь язвительное замечания, теперь же, неожиданно для себя самой, она заискивающе поинтересовалась:
– А когда Вы дорисуете, Вы куда денете картину?
– Тебе подарю, – как нечто само собой разумеющееся ответил художник. – Или ты хочешь оставить её мне? Не понравилось, значит?
– Ещё как понравилось! – С горячностью воскликнула Полина. – Я себя ТАКОЙ никогда не видела!
– Ты и есть такая, – с лёгкой улыбкой ответил Дядя Альфред. – Только это нужно разглядеть.
Следующие два с половиной часа она сидела как приклеенная, а когда в дверь заглянул Мишель, которого насторожило столь долгое отсутствие подруги, она сделала зверское лицо и цыкнула – тот сразу исчез.
Когда дядя Альфред сказал, что на сегодня, пожалуй, хватит, она подбежала к холсту и снова долго разглядывала своё изображение. Ассоль не была её любимым персонажем, Полина прочитала "Алые паруса" в глубоком детстве и тут же забыла. Только теперь она поняла, что, как любая девочка, готова ассоциировать себя с героиней Грина. Жажда счастья есть у любого человека. Мужчины самодостаточны, они по натуре – воины, и сами делают свою судьбу. А женщинам только и остаётся что сидеть на берегу и ждать своего принца.
– Вы скоро закончите? – Спросила она, выходя из задумчивости.
– Дня через два. Тут очень много мелких деталей, которые нуждаются в прорисовке. На сюжет композиции они не влияют, но создают общее впечатление от картины. А оно, зачастую, является основой картины.
– Вам, наверное, не дают покоя лавры Грёза? – Предположила Полина.
– Кого-кого? – Удивился дядя Альфред.
– Жан-Батист Грёз, – уточнила девочка. – Это такой художник. Родился во Франции, на Земле. То-ли в восемнадцатом, то-ли в девятнадцатом веке. Он тоже любил всякие милые девичьи головки рисовать.
– Грёз?! – Взревел живописец. – Как ты можешь сравнивать мои картины с пасторалями этого… этого…
