эти чертежи и формулы, которыми покрыта ваша записная книжка и другие ваши бумаги?
— Этого я не могу сказать, это моя тайна, но могу вас уверить, что тут нет ничего противозаконного, — все эти формулы и чертежи имеют строго научный характер… Теперь позвольте мне в свою очередь спросить вас, по какому праву схватили меня, русского гражданина, ни в чем неповинного? По какому праву, — горячо продолжал Михаил Васильевич, — меня, как преступника, как злодея, заключили под арест и насильно привезли сюда?
— Ах, полноте притворяться, — нетерпеливо перебил русского ученого начальник полиции. — Запирательство только ухудшит вашу участь… Вас арестовали потому, что вы шпион, захваченный на месте преступления, — что вы опаснейший агитатор, явившийся раздуть пламя бунта среди русин Галиции, — что вы государственный преступник, против которого все улики. Сознайтесь лучше, раскройте ваши планы, — иначе вас ожидает виселица…
При этом страшном обвинении Михаил Васильевич зашатался, как поражённый молнией, и, наверное, упал бы, если бы его не поддержали жандармы.
— Я шпион?.. Я государственный преступник?.. Меня повесить?.. — бессвязно бормотал он, не веря своим ушам.
— О, да это, видно, травленый волк, — обратился барон Кнурбергер к Теодору Шарпу…
В это мгновение страшный шум и возня раздались за дверью. Чей-то голос кричал, прерываясь от гнева:
— Пустите меня, мерзавцы!.. Где этот барон!.. Как вы смеете задерживать гражданина и представителя Французской республики?.. Я хочу видеть вашего начальника…
Дверь широко распахнулась, и на ее пороге показался, весь красный от негодования, граф Фламмарион.
Барон приподнялся со своего кресла.
— Вы хотите видеть начальника полиции? — спросил он. — Это я. Что угодно?
— Что угодно?! — раздраженно закричал Гонтран. — И вы еще спрашиваете?! Вы, который позволил себе беспричинно схватить и насильственно лишить свободы представителя дружественной державы?!.. Это не пройдет вам даром!.. Я поеду к посланнику… поеду к министру иностранных дел, чёрт вас возьми!.. я пожалуюсь самому императору!.. Нате, читайте! — прибавил молодой дипломат, швыряя Кнурбергеру свой вид, выданный французским посольством в Петербурге.
— Гм… посмотрим… — проговорил тот, принимаясь читать брошенный ему документ. — "Граф Гонтран де Фламмарион"…гм… "второй секретарь французского посольства в Петербурге"… — пробегал он бумагу, приходя более и более в замешательство… — "Генерал Шанзи"… да… вид правильный… — Тысячу раз извините, граф, — заискивающим тоном проговорил затем барон, быстро вставая и с глубоким поклоном возвращая молодому человеку его документ. — Здесь, очевидно, вышло недоразумение. Ошибки, сами знаете, всегда возможны… Конечно, вы совершенно свободны… Я глубоко сожалею об этом прискорбном заблуждении и ещё раз приношу вам тысячи извинений.
— Хороша ошибка! — вскричал Гонтран. — Впрочем, мне достаточно ваших извинений. Но вы, конечно, освободите и моего уважаемого спутника?
Начальник полиции отрицательно покачал головой:
— К сожалению, граф, это невозможно, — вежливо, но твердо проговорил барон. — Ваш спутник — опасный политический преступник, агитатор панславизма, шпион, — это совершенно доказано… Вам известно, что ни один международный закон не препятствует принимать меры против подобных злоумышленников.
— Как?! — вне себя от изумления воскликнул Гонтран, смотря попеременно то на барона, то на отца Леночки, с убитым видом стоявшего между своими стражами. — Это не может быть! Это опять недоразумение! Вы шутите, барон?
— К прискорбию, вина г. Осипова вне всяких сомнений, — отвечал начальник сыскной полиции.
— Михаил Васильевич, что же вы не защищаетесь! — обратился молодой человек к профессору, видя, что тот не говорит ни слова.
Старый ученый в ответ лишь тяжело вздохнул:
— Я решительно не понимаю, дорогой граф, что со мной делается… Моя голова в каком-то тумане… Я преступник?! Я, никогда и не думавший вмешиваться в политику?!.. Господи, Боже мой!.. Помогите мне ради всего святого выпутаться из этих сетей!.. — и старик не смог удержаться от слез.
Но напрасно Гонтран расточал всё своё красноречие; доказывал, просил, настаивал, убеждал, грозил, — барон Кнурбергер оставался непреклонен. Сам глубоко убеждённый в виновности старого профессора, он отвечал отказом на все просьбы и требования графа освободить его спутника.
— И не беспокойтесь лучше, граф, — твердо говорил он. — Освободить г-на Осипова — это выше моей власти. Только суд имеет на это право. Суд разберётся, в чем дело: если обвиняемый, как он утверждает, окажется невиновным, его отпустят без всякого вреда… Но я сомневаюсь в невинности г. Осипова.
Жених Леночки хотел продолжать свои настояния, но сам Михаил Васильевич удержал его.
— Друг мой, — дрожащим от слез голосом проговорил старик, крепко обнимая Гонтрана, — оставьте бесполезные старания. Дождемся суда, который не замедлит выяснить правду… Клянусь вам, что я невиновен. Поезжайте лучше к Леночке и успокойте бедняжку в моем отсутствии… Чтобы ни случилось, поручаю вам охранять и защищать ее… Будьте ей верным другом, товарищем и покровителем… — тут старый ученый не выдержал и зарыдал, как ребёнок.
Растроганный граф поклялся посвятить всю свою жизнь Елене Михайловне. Успокоив этим Михаила Васильевича и горячо обняв его, он сухо раскланялся с начальником полиции и вышел, чтобы немедленно обратиться за содействием русского посланника при австрийском дворе.
После ухода молодого дипломата ласковая улыбка, бывшая на лице барона Кнурбергера в присутствии Гонтрана, быстро сбежала, уступив место нескрываемому злобному выражению.
— Дерзкий мальчишка, если не сам ты, то твой приятель жестоко поплатится! — пробормотал он, стиснув зубы. Затем, обратившись к Михаилу Васильевичу, он грубо крикнул:
— Перестаньте играть комедию! Еще раз говорю вам: признавайтесь, или будет худо!
— А я вам опять говорю, что мне не в чем сознаваться, — с достоинством отвечал старый ученый.
— Как угодно, — пожал плечами начальник полиции. — Попробуйте хоть вы, дорогой Шарп, наедине убедить старого безумца, чтобы он полным признанием спас себе жизнь.
С этими словами Кнурбергер дал знак секретарю и жандармам, которые поспешно оставили комнату. За ними вышел и сам барон, но через несколько секунд вернулся, держа в руке какую-то бумагу.
— Вот видите, — обратился он к Михаилу Васильевичу, — как лживы все ваши показания; недавно я послал справиться в обсерваторию, у профессора Пализа, приглашал ли он вас в Вену, и профессор только что прислал мне отрицательный ответ. Перестаньте же, говорю вам, играть комедию, — нас всё равно не проведете!..
Сказав это, начальник полиции снова вышел из кабинета, оставив двух ученых с глазу на глаз.
Оставшись одни, оба астронома сначала хранили молчание, измеряя друг друга взглядами и стараясь каждый угадать мысли другого. Михаил Васильевич заговорил первый.
— Ах, любезный Шарп, — вскричал он с нескрываемою горечью, — никогда я не мог предположить, чтобы вы могли поверить в мою виновность, вы знающий меня столько лет!
— Поверьте, дорогой Михаил Васильевич, — отвечал Шарп, стараясь придать своему голосу участливое выражение, — что я с глубочайшим прискорбием вижу вас в таком положении… Но что же мне делать? Долг прежде всего. Правительство
