Она подошла к двери и стала внимательно осматривать стену.
— Зажги свет, пожалуйста.
Я щелкнул выключателем. Она радостно воскликнула:
— Так я и знала! Их просто вынесли. Смотри, на стене остался след.
Я подошел и увидел на степе едва заметный вытянутый прямоугольник.
— Это только доказывает, что ты не Голл, — сказал я.
— Кто?
— Ты не Голл, — повторил я и попятился от нее к окну. — Я уверен, Голл здесь раньше никогда не была.
— Какая чепуха! С чего вы взяли, что я Голл? Разве вы забыли мое имя? Я так просила вас, чтобы вы никогда не забывали имен.
Я стиснул зубы. Мне показалось, что я услышал едва уловимый щелчок, напоминающий звук повернутого выключателя.
— Почему вы так странно на меня смотрите, Пэй?
— Так чем же была та, вторая машина?
— Как чем, мозгом, конечно.
— А первая?
— Будто вы не знаете! Простите, сейчас поздно об этом говорить. Профессор Боллер просил вас зайти к нему на восьмой этаж. Спешите, мы и так с вами заболтались…
Я почувствовал страшную усталость, полное безразличие, апатию, постепенно переходящую в отвращение ко всему на свете. Я опустился в кресло, в то кресло, где она недавно плакала, и закрыл глаза рукой. Передо мной встало смеющееся лицо Боллера, который все время повторяет: «Магомет и я, Магомет и я…»
— Скажите Боллеру, что я устал и прийти не могу.
Она молчала.
— Вы слышите, Катарин? Скажите Боллеру, что я очень устал и неважно себя чувствую.
Она продолжала молчать.
Я поднял голову и открыл глаза: Катарин в комнате не было.
Может быть, все это мне приснилось. Ведь не может же живой человек исчезать вот так, бесшумно, как привидение!
Рисдер попался мне в большой гостиной правого крыла здания, где мы теперь жили. Окна выходили на широкий двор, в котором по бокам стояли вспомогательные кирпичные постройки, а посредине находился обнесенный сеткой теннисный корт. Он стоял у окна и своим единственным глазом смотрел во двор.
— Вы когда-нибудь играли в теннис? — начал я.
— Терпеть не могу этого бессмысленного балета.
— А я думал, что спортсмены в большей или меньшей степени знакомы со всеми видами спорта.
— Я не спортсмен. Я профессиональный боксер. А если говорить точнее, профессиональный боец.
Я положил руку на его плечо.
— Мне бы хотелось задать вам один вопрос. Не возражаете?
Он ничего не ответил и продолжал смотреть в окно.
— Вы встречались с профессором Боллером?
Рисдер кивнул.
— И с вами ничего странного не происходило?
Он повернулся. Его лицо было совсем не таким, как в первый раз, — жалкое и растерянное, оно никак не вязалось с его свирепой осанкой.
— Что же вы здесь делаете? Что это за штучки? — спросил он шепотом.
— Лично я ничего не делаю, мое положение ничем не лучше вашего.
Его лицо болезненно искривилось, а в единственном глазу заблестела крупная слеза.
— Вы знаете, я никогда не был прилежным учеником, — вдруг жалобно признался он.
— Почему вы мне об этом говорите?
— И, кроме того… Как вам объяснить… Раз уже тебе что-то дали, то не нужно отнимать обратно…
Я сделал вид, что понял его, и, взяв за руку, подвел к широкому дивану.
— Расскажите, как это было.
— Видите ли, мой отец, торговец открытками сомнительного содержания, с детства убеждал меня в том, что наука нужна только дуракам. Он говорил, что нечего учиться читать, когда существует радио и телевидение, и писать тоже не обязательно, потому что все, что угодно, можно наговорить на пластинку или ленту. Сам-то он немного читал и писал, но грамота ему за всю жизнь так и не пригодилась. Зато он умел хорошо фотографировать… У нас в доме я видел разную публику, которая приобретала продукцию отца оптом и в розницу. Они ржали над фотокарточками, нисколько меня не стесняясь Однажды в доме появился тип, внимание которого я почему-то привлек. Он сказал отцу: «У вашего отпрыска отличные данные. Если его начать сейчас тренировать, из него получится классный драчун. Это дело более доходное, чем ваше, а главное: законное». Этого типа звали Фаркатом, и отец отдал меня к нему в обучение. В его заведении было еще около двадцати таких, как я. Кроме того, что мы учились избивать друг друга до полусмерти, для чего-то нас заставляли читать и писать. И еще считать. Но для этого я оказался слишком бестолковым. Может быть, раньше моя башка и варила, но после драки с Клини… Я всегда боялся этой встречи. Парень был выше меня ростом на целую голову и гораздо сильнее, а главное, когда я смотрел на его лицо во время боя, мне становилось страшно. Такие лица снятся во время болезней, когда у тебя высокая температура. После оно мне мерещилось всегда после тяжелой попойки… Фаркат знал, что я боюсь Клини и оттягивал нашу встречу до последнего дня. Он как будто держал ее на закуску. И все остальные ждали нашей драки с нетерпением. Как-то вечером один приятель сообщил мне, что на следующий день у меня состоится бой с Клини, и я не мог заснуть всю ночь. А на рассвете пошел в комнату, где он спал, растолкал его и сказал: «Клини, сегодня мы с тобой будем драться. Я знаю, что мне здорово достанется, и я этого не боюсь. Только прошу тебя, не делай этой страшной рожи». Он гадко хихикнул: «Когда я в азарте, я не думаю о своей роже. Это получается само собой». — «Тогда ударь меня сразу в висок, чтобы я потерял сознание до того, как я увижу, что делается с твоими глазами. Ты выиграешь бой, и дело с концом». Он опять хихикнул: «Если будем драться с кастетами, я так и сделаю. А при обычном бое нужно бить очень долго, чтобы противник потерял сознание… И тогда с рожей ничего не поделаешь». Клини знал, что его лица все боятся, и очень этим гордился. Утром, когда мы вышли в зал, я нашел Фарката и предупредил его: «Мы будем драться с кастетами». — «Но он тебя может убить». — «Я тоже знаю один прием», — соврал я. «Ладно, — сказал Фаркат. — Только имей в виду, за последствия я не ручаюсь». В зале, собрались все, чтобы посмотреть, что будет, а я подошел к Клини и шепотом спросил: «Так ты сделаешь, как я просил?» Он кивнул головой, и мы надели на обе руки кастеты из фарфора. Фарфор для этого особенно годится, он твердый, как сталь, но значительно легче. Фаркат подал сигнал, и мы стали сходиться. И когда Клини поднял правую, Фаркат засвистел и приказал приостановить бой. «Так дело не пойдет! Почему у Куинса опущены руки? Что это за комедия?» После снова раздался свисток, и теперь я поднял обе руки, чтобы как будто напасть на Клини, но я не собирался этого делать. Удар был немного выше правого виска, и я увидел вспышку яркого света, и лицо Клини, отделенное от головы, но на нем глаза еще не успели выползти из орбит, и лоб был, как лоб, а не узкая глубокая щель. Мне показалось, что я шел по чему-то мягкому, как по траве, а передо мной все расступались, как будто я какой-то святой, а я шел прямо и прямо, и видел только яркий свет впереди. Я прошел сквозь стену, и по воздуху пронесся над домами и нашел в темной фотолаборатории своего отца. «Отец, — сказал я. — Я до последнего дня не спрашивал тебя ничего о своей матери». В темноте при красном свете он покачивал кювету с фотоотпечатками и, не глядя на меня, сказал: «Ее давно похоронили». — «Где?» — «Ее сожгли в крематории, а урна стоит за бельевым шкафом». Но урны там не было, и я вернулся в школу Фарката, и я пожаловался ему, и Клини, и всем ребятам, что отец, наверное, выбросил урну, и соврал мне, что ее нужно искать за шкафом с грязным бельем. Все начали громко хохотать и обступили меня плотным кольцом, до того плотным, что мне стало трудно дышать.
